Экстаз открывает Ничто, освобождая сознание от всяких, логических и нелогических, уловок – он есть полнота переживания, доступная целостному Уму. Ничто избегает дефиниций, оно неуловимо, как эфир, – то самое бесформенное, которое таит в себе возможность всех форм. «А что если сама эта неуловимость призвана стать высшим и суровейшим откровением бытия?»

я не хотел сопер­ни­чать с ним или с его искус­ст­вом — eэто было бы нелег­ко, я вполне пони­маю, — но про­сто пытал­ся, чтобы очи­стить­ся, про­ве­рить зна­че­ние неко­то­рых моих сно­виде­ний: не этим ли видом искус­ства они так часто повеле­ва­ли мне зани­мать­ся. Сей­час я тебе о них рас­ска­жу. В тече­ние жиз­ни мне мно­го раз являл­ся один и тот же сон. Прав­да, видел я не все­гда одно и то же, но сло­ва слы­шал все­гда оди­на­ко­вые: «Сократ, тво­ри и трудись на попри­ще Муз». В преж­нее вре­мя я счи­тал это 61при­зы­вом и сове­том делать то, что я и делал. Как зри­те­ли под­бад­ри­ва­ют бегу­нов, так, думал я, и это сно­виде­ние вну­ша­ет мне про­дол­жать мое дело — тво­рить на попри­ще Муз, ибо высо­чай­шее из искусств — это фило­со­фия, а ею-то я и зани­мал­ся13. Но теперь, после суда, когда празд­не­ство в честь бога отсро­чи­ло мой конец, я решил, что, быть может, сно­виде­ние при­ка­зы­ва­ло мне занять­ся обыч­ным искус­ст­вом, и надо не про­ти­вить­ся его голо­су, но под­чи­нить­ся: ведь надеж­нее будет пови­но­вать­ся сну и не ухо­дить, bпреж­де чем не очи­стишь­ся поэ­ти­че­ским твор­че­ст­вом. И вот пер­вым делом я сочи­нил песнь в честь того бога, чей празд­ник тогда справ­ля­ли14, а почтив бога, я понял, что поэт — если толь­ко он хочет быть насто­я­щим поэтом — дол­жен тво­рить мифы, а не рас­суж­де­ния. Сам же я даром вооб­ра­же­ния не вла­дею, вот я и взял то, что было мне все­го доступ­нее, — Эзо­по­вы бас­ни. Я знал их наизусть и пер­вые же, какие при­шли мне на память, пере­ло­жил сти­ха­ми15.