"Как небеса, твой взор блистает эмалью голубой...", "И не узнает шумный свет, кто нежно так любим, как я страдал и сколько лет я памятью томим. И где бы я ни стал искать былую тишину, все сердце будет мне шептать: люблю, люблю одну..."10 Искание вечной любви -- вот то чувство, которое заставляло Лермонтова обращаться к любимой женщине с просьбой "губить холодным взором" надежды. Боязнь и сознание, что каждая земная любовь преходяща, вместе с исканием в любимом существе отблеска Вечности, освобождаемого памятью из-под оков случайного и преходящего, -- все это сочетает у Лермонтова искание вечной любви с исканием любви у Вечности. Отсюда еще один шаг -- и любимое существо становится лишь бездонным символом, окном, в которое заглядывает какая-то Вечная, Лучезарная Подруга11 -- Возлюбленная...

Куда мы летим? Какие пространства пересечем, улетая? Летя, улетим ли? Кто полетит нам навстречу?    И то тут, то там, подтверждая странные мысли, золотые точки зажигаются в небесах; зажигаются, сгорают в эфирно-воздушных складках земной фаты. Зажигаются, тухнут -- и летят, и летят прочь от земли сквозь бездонные страны небытия, чтобы снова через миллионы лет загореться. Хочется крикнуть минутным знакомым: "Здравствуйте!.. Куда летите?.. Поклонитесь Вечности!.." Все это совершается в недосягаемых высях. Скользнувшая в небе искра не оборвет нити разговора. Невольный вздох, может быть, вырвавшийся из груди, -- он один обнаружит, что душа не забыла, во что погружены картонные плоскости бытия.    Но когда молния сверкнет на безоблачном небе и над головой ужаснувшихся повиснет яркая пунцовая звезда, озарив огненным бредом побледневших, и потом тихо скользнет в сторону, рассыпая брызги искр, общий крик: "Метеор!.. Так низко!.." -- оборвет все нити разговора. Все чувствуют, что слишком близко совершилось вторжение Вечности, слишком ничтожны перед нею наши устои, способные лишь до времени укрыть глубину... Разговор возобновится, но все станут задумчивей.

Символ и есть такое теоретическое построение, которое является принципом для нашей практики и даже для бесчисленного количества наших практических творческих переделываний действительности

есть два вида мышления, причем существование каждого из них оправдано и необходимо для определенных целей: вычисляющее мышление и осмысляющее раздумье. Именно это осмысляющее раздумье мы и имеем в виду, когда говорим, что сегодняшний человек спасается бегством от мышления. Все же можно возразить: само по себе осмысляющее размышление парит над действительностью, оно потеряло почву. Оно не поможет нам справиться с повседневными делами. Оно бесполезно в практической жизни. И, наконец, говорят, что чистое размышление, стойкое осмысление «выше» обычного рассудка. В последней отговорке верно только то, что осмысляющее мышление само не получается, впрочем как и вычисляющее. Для осмысляющего мышления подчас необходимы высшие усилия. Оно требует более длительного упражнения. Для него нужна еще более чуткая забота, чем для любого другого настоящего ремесла. А еще оно должно уметь ждать, как ждет крестьянин, взойдет ли семя, даст ли урожай. И все же каждый может выйти в путь размышления по-своему и в своих пределах. Почему? Потому что человек — это мыслящее, т.е. осмысляющее существо ⓘdas besinniiche Nachdenken — «думание вслед за чем-то (после чего-то)».. Чтобы размышлять, нам отнюдь не требуется «перепрыгнуть через себя». Достаточно остановиться на близлежащем и подумать о самом близком: о том, что касается каждого из нас — здесь и сейчас, здесь, на этом клочке родной земли, сейчас — в настоящий час мировой истории.

Язык не такая система, которую кто-то мог бы просто даже определить. Я считаю, что сейчас лингвистика не имеет возможности без тавтологии сказать, каким образом открытый по своему значению, т.е. допускающий разные толкования знак способен точно очертить свой предмет. В языке есть много областей, которые можно рационализировать, но в своем существе он структура, ускользающая от сознания. Язык важен своими приемами, которые интереснее чем мы можем понять не только при первом подходе, но и в конце долгих усилий.

С авторитетом дело обстоит вовсе не так, что на одном и том же языке поэт выражается образцово, а обыденный человек нет; кстати, часто бывает как раз наоборот. И не так что язык поэта лучше чем язык любого прохожего, язык племени, простонародный. Язык поэта, как бы он ни был неправилен и беден, в большей мере язык, а выпав из его рук, он исподволь катится к терминологической системе, становится всё больше средством «выражать уже готовую мысль», а не «создавать ее» (Потебня). Авторитет языка рушится. Казалось бы, поэт дальше всех от практики, от техники. На самом деле это он обеспечивает все области культуры способом понимать друг друга и самих себя. Без него множатся бесчисленные информационные системы, тающий авторитет языка заставляет с риском чудовищной инфляции называть языком и приписывать статус слова тому, что перестает быть даже лексикой, не стоит без информационной поддержки, служит функцией других ценностей, в свою очередь по-разному проблемных. Поэт, задолго до признания его языковым авторитетом восстанавливая авторитет языка и слова, падшего и тусклого, делает вне сравнения больше для успешного функционирования информационных систем чем специалист программист. Один поэт умеет восстановить значимость тому, что брошено на ветер.

Любое специальное наклонение в сторону, хоть выпячиваемой, надсадной правдивости, хоть нарочной, до кривляния, "сказочности" ("но мы-то знаем, что всё это неправда") — портит мир текста, уничтожает его в демиургическом смысле. Текст должен быть правдив сам в себе, перед самим собой. Его не нужно ни подтаскивать под реалистичность, ни выталкивать из неё. Одинаково портят текст как механистические скрупулёзные стилизации "под старину", так и разудалые кривляния в обратную сторону. Правдивый текст — это текст, следующий собственному внутреннему закону. Он может быть похожим на реальность, может непохожим, может быть сюрреалистичен. Он создаёт другую реальность, и ей неважно, как она соотносится с нашей. И читателю, который туда вошёл — тоже неважно. Если кто-то обманулся и принял ту реальность за эту, ну... бывает. Книги вообще опасная вещь. Странно было бы, если бы то, что сделано из слов, которые вообще очень опасная вещь, было бы безопасным. Чем сильнее книга, тем она больше может. Можно учиться обращаться с опасными вещами, а можно писать и читать слабые книги. Впрочем, они же тоже опасны, но по-другому. Мир вообще очень опасная штука. Даже не знаю, что с этим делать.

СИМВОЛ — особый знак, представляющий собой  чувственную или духовную реальность, которая понимается не такой, как она существует, а в более  широком и общем смысле. Структура символа характеризуется как  тождеством, так и различием смысла и образа. С одной стороны,  символ уже своей внешней формой указывает на выражаемое  содержание. Так, символ  справедливости — весы — нельзя заменить чем попало, например  колесницей. С другой стороны, символ (как и любой знак) не должен быть полностью адекватным своему  значению. Понятие «справедливость» можно символизировать не только весами, так же как весы могут  употребляться в качестве символа  нескольких значений. Символ  допускает некоторую двусмысленность, неопределенность, непонятность. Это загадка, которую надо  разгадать; символ всегда ведет к  неизведанному. Символы через посредство образов, оставаясь конечными,  единичными предметами, выражают некоторую бесконечность. Речь идет о чрезвычайной обобщенности и  насыщенности символа. Так,  математические символы представляют обобщенную структуру  бесконечного числа единичных явлений. Без символа не существует подлинного искусства. Образ, отточенный до символа — таково средство  художественного обобщения. Особенности символизации выражаются на  примере «смыслообразов» античной философии. «Вода» Фалеса,  «воздух» Анаксимена, «огонь»  Гераклита — обладают всеми чертами  символа. С одной стороны, эти образы даны как нечто конкретное,  наглядное и непосредственное, а с другой — они несут неисчерпаемую  смысловую нагрузку, выражая целую  систему абстрактных идей (идею единства мира, принципы вечной изменчивости всего существующего и т. д.). Противопоставление и  сопоставление, определенность и  неопределенность, понятность и  непонятность, непосредственное и опосредованное — символ от  начала и до конца соткан из  противоречий.

Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное - это прекрасное, тогда и возникает безобразное. Когда все узнают, что добро - это добро, тогда и возникает зло. И поэтому то, что порождает друг друга - это бытие и небытие (1), то, что уравновешивает друг друга - это тяжелое и легкое, то, что ограничивает друг друга - это длинное и короткое, то, что служит друг другу - это высокое и низкое, то, что вторит друг другу - это голос и звук, то, что следует друг за другом - это прошедшее и наступающее, и так без конца. Вот почему Мудрый живет себе спокойно, свободный от необходимости заниматься делами (2), действуя, руководствуется "знанием без слов" (3). Вся тьма вещей существует издавна, но их существо- ванию нет начала. Рождаются, но не пребывают, действуют, но не надеются на других, добиваясь успеха, не останавливаются на этом. Ведь только тот, кто не останавливается, ничего не теряет

Птицы не ОРИЕНТИРУЮТСЯ по звездам, как говорят орнитологи, а они прямее участвуют в астрономии, они сами и есть звезды; строй косяка тут мимесис созвездий.

Ты не знаешь по совести, что такое на самом деле слово, λόγος. Если мы договорились до того, что жизнь складывается вокруг странности, то странность же и слово, слышное пространство, она же и речь как луч. Или проще: не так ведь всегда было, что интимное в темноте оттуда диктовало, а всё развертывалось в меру открытия сторон странности. Слова, которые ты слышишь про себя, решают, тем более что ты не решаешься произнести их даже про себя и тем более написать.

Исследуйте жизнь лучших и плодотворнейших людей и народов и спросите себя, может ли дерево, которому суждено гордо прорастать ввысь, избежать дурной погоды и бурь, и не принадлежат ли неблагоприятное стечение обстоятельств и сопротивление извне, всякого рода ненависть, ревность, своекорыстие, недоверие, суровость, алчность и насилие к благоприятствующим обстоятельствам, без которых едва ли возможен большой рост даже в добродетели? Яд, от которого гибнет слабая натура, есть для сильного усиление – и он даже не называет его ядом.

на земле еще встречается местами что-то вроде продолжения любви, при котором то корыстное стремление двух лиц друг к другу уступает место новому желанию и алчности, общей высшей жажде стоящих над ними идеалов: но кто знает эту любовь? Кто ее пережил? Ее настоящее имя – дружба

Сознательность представляет собою последнюю и позднейшую ступень развития органического и, следовательно, также и наиболее недоделанное и немощное в нем. Из сознательности происходят бесчисленные промахи, вследствие которых зверь, человек гибнет раньше времени – “сверх рока”, как говорит Гомер. Не будь смирительная рубашка инстинктов гораздо более могущественной, она не служила бы в целом регулятором: человечество должно было бы погибнуть от своих извращенных суждений и бредов наяву, от своей неосновательности и легковерия, короче, от своей сознательности; да, оно погибло бы, или, скорее, его бы давно уже не существовало! Прежде чем какая-либо функция образуется и достигает зрелости, она представляет собою опасность для организма: хорошо, если она на время как следует порабощается! Так изредка порабощается и сознательность – и не в последнюю очередь тем, что ею гордятся! Думают, что здесь и заключается сущность человека; устойчивое, вечное, последнее, изначальное в нем! Считают сознательность какой-то единожды данной величиной! Не признают ее роста, ее перебоев! Принимают ее за “единство организма”! – Эта жалкая переоценка и непонимание сознания приводит к весьма полезным последствиям, так как тем самым предотвращалось слишком скорое формирование его. Поскольку люди мнили себя сознательными, они прилагали мало усилий к тому, чтобы приобрести сознательность, - еще и теперь дело обстоит не иначе! Это все еще совершенно новая и впервые лишь предносящаяся взору, едва ли ясно различимая задача – органически усвоить знание и сделать его инстинктивным, - задача, открытая лишь тем, кто понял, что до сих пор нами органически усваивались лишь заблуждения и что вся наша сознательность покоится на заблуждениях!

Все свойства человека, сознаваемые им, - в особенности, если он предполагает их явность и очевидность и для своего окружения, - подчиняются совершенно иным законам развития, чем те свойства, которые ему неизвестны или плохо известны и которые, вследствие их тонкости, скрыты от взгляда более утонченного наблюдателя и как бы прикрыты за кажущимся ничто, Так выглядит это в тонкой резьбе на чешуйках рептилий: было бы заблуждением предположить в них какое-либо украшение или оружие, ибо они видны лишь через микроскоп, стало быть, через искусственно усиленное зрение, отсутствующее у тех животных, для которых это могло бы означать нечто вроде украшения или оружия! Наши зримые моральные качества, в особенности те, которые мы считаем таковыми, идут своим путем, а вполне одноименные незримые качества, которые в наших отношениях с другими людьми не выглядят ни украшением, ни оружием, также идут своим путем, по-видимому, совершенно иным, - все с теми же линиями, тонкостями и резьбой, которые, пожалуй, могли бы доставить удовлетворение какому-нибудь божеству, обладающему божественным микроскопом. У нас, к примеру, есть свое прилежание, свое честолюбие, свое остроумие: весь мир знает об этом, - и, кроме того, у нас, вероятно, есть еще раз свое прилежание, свое честолюбие, свое остроумие: но для этих наших чешуй пресмыкающихся не изобретено еще микроскопа! -–И здесь друзья инстинктивной нравственности скажут: “Браво! Он. По крайней мере, допускает возможность неосознанных добродетелей, - нам и этого довольно!” – О, вы, довольные!

проповеднику нового присуща та же “злость”, которая дискредитирует завоевателя, хотя она и обнаруживается более утонченно, без моментального перехода в мышечные реакции, и именно поэтому не столь дискредитирующим образом! Новое, однако, при всех обстоятельствах есть злое, нечто покоряющее, силящееся ниспровергнуть старые межевые знаки и старые формы благочестия, и лишь старое остается добрым! Добрыми людьми во все времена оказываются те, кто поглубже зарывает старые мысли и удобряет ими плодоносную ниву, - земледельцы духа. Но каждая земля в конце концов осваивается, и все снова и снова должен появляться лемех злого.

Комедия собственных жестов. Они величественны и смешны, среди прозы повседневности душа вслепую разыгрывает свои вечные драмы.

Человеку надо мало:чтоб искал и находил.Чтоб имелись для началадруг — один и враг — один…Человеку надо мало:чтоб тропинка вдаль вела.Чтоб жила на свете мама.Сколько нужно ей — жила…Человеку надо мало:после грома — тишину.Голубой клочок тумана.Жизнь — одну.И смерть — одну.

Мы только знак, но невнятен смысл, Боли в нас нет, мы в изгнанье едва ль Родной язык не забыли. Затем что, если о людях Небесная распря горит, и грозно Луны проходят, глагол подъемлет И моря глубь, и реки должны Искать себе путь. Вне сомненья Только Единый. И он всегда Возможет путь обратить. Едва ль Ему нужен закон. И звучат лист и дубрава, и веют у горных Снегов. Ибо не всё Небесные могут. До бездны дойти Должно смертным. Потому и вспять оно обратилось, Эхо, С ними. Долго течет Время, но всё же свершится Истина.

Присутствие — МЕСТО схватки, надрыва, потерянной полноты, неуловимого богатства, крайней нищеты. Я, человеческое существо на своем последнем дне — это чистое присутствие, оно же — бытие, оно же мысль.

Ступает наша верапо тоненьким мосткам,а толпы напирают,треск слышен тут и там.Давно их Бог устроил,они стары как Бог.Но Сын его проверил –прочны для наших ног.

соответствие между восьмью основными греховными страстями ("Лествица" Иоанна Синайского) и семью чакрами: 7. Гордыня обессмысливает седьмую, высшую чакру (сарасхара), венчая духовное падение человека. 6. Тщеславие ослепляет интуитивную чакру "третьего глаза" (аджна) 5. Уныние подавляет горловую чакру, связанную со словом и самовыражением (вишудха), лишая человека возможности молиться. 4. Печаль поражает четвертую, сердечную чакру (анахата) житейской суетой и попечениями. 4. Гнев - охватывает ту же сердечную чакру (анахата) снизу, лишая человека способности любить. 3. Сребролюбие овладевает третей, отвечающей за силу воли (манипура), подчиняя его заботам о будущем. 2. Блуд отравляет вторую, отвечающую за отношения, эмоции и творчество (свадхистана), лишая его страха Божия. 1. Чревоугодие мертвит первую, базовую чакру (муладхара), намертво привязывая человека к земле.

Я среднего роста, гибок и правильно сложен, кожа у меня смуглая, но довольно гладкая, лоб открытый, в меру высокий, глаза черные, небольшие, глубоко посаженные, брови тоже черные, густые, но хорошо очерченные. Затрудняюсь сказать, какой формы у меня нос: на мой взгляд, он не вздернутый и не орлиный, не приплюснутый и не острый, скорее великоват, нежели мал, и слегка нависает над верхней губой. У меня большой рот, не слишком толстые и не слишком тонкие губы, почти всегда красные, а зубы белые и ровные. Мне как-то сказали, что подбородок у меня тяжеловат: я нарочно посмотрелся сейчас в зеркало, хотел проверить, так ли это, но решить не смог. Лицо не то квадратное, не то овальное, - какое именно, определить не берусь. Волосы черные, от природы вьются, притом изрядно длинные и густые, так что голова у меня, можно сказать, красивая. На моем лице запечатлелось выражение досадливое и горделивое, поэтому многие считают меня заносчивым, хотя качество это мне вовсе чуждо. Я подвижен, даже чрезмерно, и, разговаривая, слишком много жестикулирую. Вот что с полным чистосердечием я думаю о своей внешности, и, надеюсь, мое представление о себе недалеко от истины. Я буду и дальше рисовать свой портрет столь же правдиво, ибо долго изучал себя и теперь хорошо постиг: мне достанет и смелости, чтобы без обиняков перечислить кое-какие свои достоинства, и честности, чтобы, не лукавя, признаться в недостатках. Прежде всего должен сказать, что характер у меня меланхолический, и меланхолия эта так глубока, что в последние три-четыре года я смеялся не более трех-четырех раз. Однако она, мне кажется, была бы не столь тягостна и несносна, если бы проистекала только из свойств моей натуры; но у меня для нее столько посторонних причин и они так занимают мое воображение и переполняют ум, что чаще всего я погружен в задумчивость и молчу или отделываюсь ничего не значащими словами. Я скрытен с людьми малознакомыми, да и с большинством знакомых не слишком нараспашку. Отлично понимаю, что это недостаток, и по мере сил буду стараться его исправить. Но так как из-за всегдашней своей угрюмой мины я кажусь еще более замкнутым, чем оно есть на самом деле, а избавиться от насупленного вида, которым мы обязаны природному расположению черт, не в наших силах, то, боюсь, даже исправив свой нрав, я не смогу до конца изменить свою хмурую внешность. Я не лишен ума и говорю об этом напрямик, ибо зачем бы я стал прикидываться? Кто не может без экивоков и ухищрений перечислить свои достоинства, тот, мне кажется, под напускной скромностью таит изрядную толику тщеславия и этим своим умалчиванием весьма ловко старается внушить окружающим высокое мнение о себе. А вот я не хочу, чтобы меня считали красивее, чем я себя рисую, или приятнее нравом, чем изображаю, или остроумнее и рассудительнее, чем в действительности. Итак, повторяю, я не лишен ума, но и его портит меланхолия: хотя память у меня хорошая, особого беспорядка в мыслях нет и мне не чужд дар красноречия, но я так погружен в свои печали, что нередко изъясняюсь довольно несвязно. Беседа с достойными людьми - одно из величайших моих удовольствий. Я люблю, чтобы она велась в серьезном тоне и чтобы вопросы нравственности составляли главное ее содержание. Но я не враг и легкой беседы. Сам я редко говорю забавный вздор, но это не значит, что я не способен оценить изящную остроту или найти приятность в шутливой болтовне, в которой так отличаются люди, наделенные умом живым и блестящим. Я хорошо пишу прозой, без труда сочиняю стихи и, будь я чувствителен к такого рода славе, думаю, что при некотором старании добился бы немалого успеха. Я люблю читать, особенно те книги, которые образовывают ум и укрепляют душу. Более всего мне по сердцу совместное чтение с умным человеком, потому что тогда ежеминутно вслух размышляешь над прочитанным, а из размышлений рождается наиприятнейшая и наиполезнейшая беседа. Я неплохо разбираюсь в прозаических и стихотворных творениях, приносимых мне на суд, но суждение свое высказываю, пожалуй, с излишней прямотой. Вот это тоже мой недостаток: иной раз я чрезмерно придирчив и слишком суров в своей критике. Мне нравится присутствовать при спорах, и я часто и с охотой вступаю в них, но свои взгляды отстаиваю обычно с неумеренным пылом и, случается, нападаю на ошибочные утверждения моих противников с такой горячностью, что сам становлюсь не слишком разумным. Я полон благородных чувств, добрых намерений и неколебимого желания быть поистине порядочным человеком, поэтому друзья мои дарили бы меня несказанной радостью, если бы прямодушно говорили мне о моих недостатках. Все мало-мальски близкие мне люди, которые были так добры, что иногда в разговорах со мной указывали на них, знают, с какой искренней благодарностью, с каким полным смирением духа я всегда принимаю советы. Я не подвержен буйным и неумеренным страстям, меня почти никогда не видели в гневе, и я никогда и ни к кому не испытывал ненависти. Однако, если речь идет о моей чести, я весьма щепетилен и всегда готов отомстить за оскорбление. Более того, я не сомневаюсь, что в этих случаях присущее мне чувство долга побудит меня довести до конца дело мести с большей непреклонностью, чем это сделала бы ненависть. Меня не гложет честолюбие, я мало чего боюсь и вовсе не боюсь смерти. Я не очень склонен к жалости, а хотел бы и совсем ее не испытывать. Тем не менее я сделаю все, от себя зависящее, чтобы утешить человека в горе; тут, по моему убеждению, надо пускать в ход все средства, вплоть до выражения величайшего сочувствия, ибо люди, постигнутые несчастьем, так глупеют, что соболезнования приносят им огромное облегчение. Но я настаиваю на том, что следует ограничиться только внешними проявлениями жалости, заботливо изгоняя се из своего сердца. Это чувство не может сослужить нам никакой службы, так предоставим же его простолюдинам, которые, будучи неспособны поступать по указке разума, действуют лишь по велению чувств. Я люблю своих друзей, и любовь моя к ним такова, что, нимало не колеблясь, я пожертвую ради них любой своей выгодой. Я полон к ним снисходительности, терпеливо сношу их дурное расположение духа, но никакими любезностями их не осыпаю и нисколько не тревожусь, когда воздерживаются от любезностей и они. Я от природы нисколько не любопытен к тому, что обычно вызывает любопытство у других, очень скрытен, и хранить чужие тайны мне не стоит никакого труда. Свое слово держу неукоснительно и ни за что не нарушу его, чем бы мне это ни грозило. Правилу этому я твердо следовал всю свою жизнь. С женщинами строго блюду учтивость и, полагаю, ни разу не обронил в их присутствии слова, могущего их задеть. Если у женщины образованный ум, беседу с ней я предпочитаю беседе с мужчиной: женщины обладают той мягкостью, которая отнюдь не присуща нам, к тому же свои мысли они выражают с большей ясностью и всему, что говорят, придают больше изящества. Сознаюсь, когда-то я был склонен приволокнуться, но теперь, несмотря на молодость, решительно этим не грешу. Я покончил с пустым волокитством и не перестаю удивляться, что столько достойных людей все еще тратят на него время. Я безмерно ценю способность испытывать высокие страсти: они говорят о величии души и, хотя вносят в нашу жизнь треволнения, не вполне совместные с суровой мудростью, так гармонично сочетаются с самой безупречной добродетелью, что осуждать их было бы несправедливо. Я знаю, какая утонченность и какая сила таятся в большой, настоящей любви, поэтому если когда-нибудь и полюблю, то лишь такой любовью. Но при моем характере вряд ли опыт ума сможет превратиться для меня в опыт сердца.

Познание того, что слово не в нашей власти, на первый взгляд осложняет отношение человека к нему. На самом деле, пока мы контролировали бытие словом, мы были насмерть привязаны к нему, чувствовали себя магами, молчали или грешили (Флобер). Открытие, что слово не от нас и не к нам, а что мы его вестники, носители, делает отношение к нему легким и захватывающим. «Как дерево, растущее у потоков вод». Только такое понимание слова может дать нужную свободу в нём. Конфуций: «От языка требуется лишь, чтобы он нес смысл» (ХV, 40).(«Отдельные записи», 11.5.1977)

Бергсон говорит: а где находятся восприятия? Может быть, они в глазах, или тоже в мозгу? - Нет, говорит он, восприятия находятся В САМИХ ВЕЩАХ. Сознание производит ОХВАТЫВАНИЕ системы подлинных, метафизических сущностей, на основе которого вырабатывает активность для СРАЩЕНИЯ, формирующего окружающую физическую реальность, а также её мыслимый образ _Мозг никоим образом не формирует сознание, это орган координации телесной активности, его можно сравнить с "телефонной станцией" (компьютеров тогда не было). Сознание же, охватывая в идеале всю вселенную, а в конкретный момент - систему окружающих тело активностей, затем как бы входит в мозг изнутри, "как нож в масло", то есть пронизывая и воспламеняя его этой энергией, "переключает" систему "телефонных проводов" и так управляет телом как одним из элементов сформированной "сращением" реальности. При этом можно сказать, что тело вместе с мозгом, будучи как бы изолированным объектом, в определенном смысле является аналогом всей вселенной, перевешивает её в своём свободном самоопределении.

Стоит вдуматься в происхождение недугов - и станет ясно, что все они коренятся в страстях человека и в горестях, отягчающих его душу. Золотой век, не знавший ни этих страстей, ни горестей, не знал и недугов телесных; серебряный, за ним последовавший, все еще хранил былую чистоту; медный век уже породил и страсти, и горести, но, подобно всему, не вышедшему из младенческого состояния, они были слабы и необременительны; зато в железном веке они обрели полную свою мощь и зловредность и, тлетворные, стали источником недугов, которые многие столетия изнуряют человечество. Честолюбие плодит горячки и буйное помешательство, зависть - желтухи и бессонницы; леность повинна в сонной болезни, параличах, бледной немочи; гнев - причина удуший, полнокровия, воспаления легких, а страх - сердцебиений и обмороков; тщеславие ведет к сумасшествию; скупость порождает чесотку и паршу, унылость - худосочие, жестокость - каменную болезнь; клевета совместно с лицемерием произвели на свет корь, оспу, скарлатину; ревности мы обязаны антоновым огнем, чумой и бешенством. Внезапная немилость власть имущих поражает потерпевших апоплексическими ударами, тяжбы влекут за собой мигрени и бред, долги идут об руку с чахоткой, семейные нелады приводят к четырехдневной лихорадке, а охлаждение, в котором любовники не смеют признаться друг другу, вызывает нервические припадки. Что касается любви, то она породила больше недугов, чем остальные страсти вместе взятые, и перечислить их нет возможности. Но так как она в то же время - величайшая даятельница благ в этом мире, мы не станем поносить ее и просто промолчим: к ней надлежит всегда относиться с подобающим почтением и страхом.

не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек

Свет пламени, костра, свечи, газового рожка — мерцает в своем, непредсказуемом ритме Электрический свет от переменного тока мерцает с заданной частотой — лампы накаливания, газоразрядные, светодиоды — по-разному, но предсказуемо. Незаметно, но неумолимо. Черенковское излучение показывает запредельное, кто видел — почувствовал И самый таинственный свет — хемилюминесценция. Белый фосфор светится переливами, с дыханием ветра, а светлячки подают свой сигнал. А сколько известно синтетических хемилюминесцентных веществ? Мало, по пальцам руки пересчитать. Это самый спокойный свет, ровный. Он есть и под водой, кажется, можно смотреть на него вечно — но он быстро кончается.

В подносимой воде присутствует источник. В источнике присутствует скала, в ней — тёмная дрема земли, принимающей в себя дождь и росу неба. В воде источника присутствует бракосочетание неба и земли. Оно присутствует в вине от плода виноградной лозы, в котором взаимно вверились друг другу соки земли и солнце небес. В подношении воды, в подношении вина по-своему пребывают небо и земля. Но подношение их есть сама чашность чаши. В существе чаши пребывают земля и небо. Подносимое в полной чаше — питье для смертных. Оно утоляет их жажду. Оно веселит их досуг. Оно взбадривает их общительность. Но подношение чаши иногда совершается и для жертвенного возлияния. Если её содержимое — для возлияния, оно не утоляет жажду. Оно возносит на высоту торжественность праздника 15. В таком подношении чашу и не подносят гостям, и подношение это — не питье для смертных. Содержимое чаши — напиток, жертвуемый бессмертным богам.

"Дражайший отец! Смерть это истинная и конечная цель нашей жизниЗа последние два года я столь подлинно познакомился с этим лучшим другом человека, что ее образ теперь не несёт для меня ничего ужасающего,но напротив: в нем все успокаивающее и утешительное . И я благодарю Господа за то, что даровал мне эту утешительную способность познать смерть как ключ к нашему блаженству. Я теперь никогда не ложусь спать не подумав, что может быть меня, как я не молод, на другой день и не будет, и все-таки никто не может сказать, что в обществе я был угрюмым и печальнымЗа блаженство сие, я каждый день благодарю ТворцаЯ всегда помню о Боге и сознаю Его всемогущество и страшусь Его гнева, но я сознаю Его любовь и сострадание и милосердие к своим творениям Он никогда не покинет своих слуг и если что-то свершается по Его воле то значит, и по моей"Это написал человек, которого на следующий день повезут в гробу на кладбище по "третьему разряду" т.е. в братскую могилу, и за гробом его никто не пойдет. Его гроб будет ехать на кладбище в одиночестве, птч его жена /уже вдова только родила а друзья разбежалисьВ этом последнем письме для меня самое ценное : "и все-таки никто не может сказать, что в обществе я был угрюмым и печальным"Вот ради чего это письмо было. Вот о чем он думал перед смертью Вот что было для него самое ценное : ощущение себя как на празднике жизни. В 7 лет он влюбился в девочку -принцессу, и чтобы обратить на себя внимание упал в обморок а она бросилась его спасать. Девочке той потом отрубят голову на гильотине а его похоронят "по третьему разряду" в братской могиле засыпанной хлоркойДевочку-принцессу звали Мария-Антуанета, а его - Вольфганг Амадей Моцарт

What I see not, I better see –Through Faith – my Hazel EyeHas periods of shutting –But, No lid has Memory –For frequent, all my sense obscuredI equally beholdAs someone held a light untoThe Features so beloved –And I arise – and in my Dream –Do Thee distinguished Grace –Till jealous Daylight interrupt –And mar thy perfectness –То, что не вижу – вижу лучше.Мне вера – третий глаз.Когда свои два карих закрываю,воображу на раз.Ведь зрение мне чувства затемняет,лишь веки опущу –предстанут предо мной черты любимых,тех, без кого грущу.В мечтах своих я обнимаю снова,и можно не просить.А свет дневной ревниво все испортит –лик милый исказит.

Нет причин жизни, которая сама себе хороша, служить чему-то другому, она самоцель; счастлив человек не для чего-то, чтобы отчитаться, а в счастье он находит себя. Счастье поэтому энергия.

Присутствие человека значимо, значительно само по себе; говорит и молчанием, много и важно, в нём слышится обещание, или обличение, или одобрение, или угроза. Другой человек, молчащий или умолкающий, и наш суд, и наше оправдание; его ненависть нас губит, его признание нас спасает. Мы с самого начала открыты значащему присутствию другого, ЗАХВАЧЕНЫ им, — и всегда, хотим или не хотим, задеваем другого своим присутствием.

Настоящие вещи не загромождают, не теснят, чем их больше, тем больше простора. Они противоположность — их очень мало, надо их искать — массе совсем других вещей, которые напрашиваются, чтобы их знали, вместили, усвоили, запомнили, но от которых становится тесно до тоски и которые после проверки оказываются не вещами, а чем-то совсем другим, их непонятным веществом. Вещи наполняют и дают простор и покой; эти фантомы просятся — оправдываясь тем, что они ИНФОРМАЦИЯ — их воспринять нескончаемым потоком, но они нас никогда не наполняют, и всё равно теснят. Различить вещи от не-вещей нельзя, они состоят внешне из одинаковых слов. Но по плодам их узнаете их. От вещей свобода и спокойствие — остаются навсегда; от призраков — пустота и беспокойство; к счастью, не навсегда.

Мысль становится интересна только когда всем телом тонет в бытии, природе или мире.

Люди создают сами себе форму собственной слепоты и потом усматривают последовательный методизм в том, чтобы действительно ничего не видеть кроме плоской схемы.

«ответом на коан» является переживание сатори, одной из первичных и сопутствующих целей большинства практик дзэн-буддизма (чань). Ценность сатори, как результата, определяется тремя основными факторами: Во-первых, согласно положениям дзэн-буддизма — переживание сатори меняет психику практикующего таким образом, что ему становятся непосредственно доступны (либо более понятны интуитивно) медитативные состояния, путь к достижению которых без такого переживания, используя традиционные буддийские практики (как, например, постепенное накопление заслуг) может быть очень долгим. Тогда как, даже единственное, кратковременное сатори может послужить мгновенным импульсом напрямую к стабильному самадхи («ежесекундный дзэн», нирвана), которое является конечной целью практик любой разновидности буддизма. Во-вторых, даже если, вследствие данного конкретного переживания сатори, практикующий не достиг полного и окончательного просветления, всё же каждое из таких переживаний увеличивает его вероятность, поскольку сатори есть мгновение самадхи и накапливается как любой опыт. Таким образом человек становится все более предрасположен к познанию медитативных состояний. Кроме того, в-третьих, этот опыт является чем-то вроде путеводного знака и награды: знака о том, что практикующий все делает верно, и награды, поскольку за мгновением просветления следует эйфория, как закономерное срабатывание т. н. «системы поощрения», что усиливает его (опыта) ценность для психики практикующего. Именно поэтому решение даже одного единственного коана может кардинально изменить личность. Очевидно, что в вышеперечисленных свойствах наблюдается некоторое сходство с переживанием катарсиса. Так же необходимо отметить, что вследствие вышеуказанной сопутствующей эйфории, всегда есть опасность заблуждения и превращения практики дзэн в «добывание» ложного сатори, то есть сатори — ради-эйфории, от чего многие мастера предостерегали своих учеников. Так что распространенный стереотип «сатори есть цель практики дзэн» в корне неверен

"Некто задается целью нарисовать мир. В течение многих лет этот человек населяет пространство образами провинций, царств, хребтов, бухт, кораблей, островов, рыб, комнат, инструментов, светил, лошадей и людей. Незадолго перед смертью он открывает, что этот неспешный лабиринт отображает черты его лица"

<<Кто привержен «узкому пути», достиг удовлетворенности, избавился от всяких мыслей и шаг за шагом отрешается от всего прежнего — тот (поистине) становится «бездействующим». Всему дружественный, все готовый претерпеть, со всеми любезный, обуздавший чувства, не ведающий страха и гнева, истребивший в себе желания, — (такой) человек обретает спасение. Кто ко всем существам относится так же, как и к самому себе, кто чист и самообуздан, лишен самомнения и тщеславия — тот, поистине, освободился от всего. Кто безразличен к жизни и смерти, счастью и страданию, обретению и потере, любви и ненависти — тот достигнет освобождения. Кто не желает ничего чужого, никого не презирает, чья душа свободна от страстей, кто поднялся над парами противоположностей — тот, поистине, освободился от всего! Для кого не существует нигде ни врагов, ни близких, ни потомства; кто отрешился от долга, житейской пользы и чувственных радостей, кто более ни к чему не стремится — тот достигнет освобождения! Кто не соблюдает более дхармы и не нарушает ее, кто уничтожил всю свою прежде накопленную (карму), кто к моменту разрушения телесных элементов достиг ясности духа, кто поднялся над парами противоположностей, — тот освобождается! Кто не совершает более действий и избавился от желаний, кто видит, что этот мир преходящ, подобен (перевернутой) ашваттхе и рождениями в круговороте сансары постоянно ввергается в заблуждение; чей разум проникнут отрешенностью; кто неусыпно оберегает себя от скверны всякого беспокойства — тому не требуется много времени, чтобы избавить Атман от оков...>>

"Бросая в воду камушки — гляди на круги, ими образуемые". Суть наблюдения состоит именно в том, чтобы наблюдать за искажениями в душевной активности, возникающими ввиду её естественных последствий. Стало быть, вот так и созидается то странное сочетание активности и пассивности, которое состоит в основе интроспекции: такое, при котором формирующим началом оказывается активность, однако содержание и смысл целиком принадлежат пассивности. И отсюда — дальнейшее следствие: тот самый характерный жест, который состоит в "поджидании", "вылавливании" смысла, оправдывающем и поддерживающем исходную — сугубо вспомогательную, структурную, удерживающую — активность… В установке на то, что смысл должен не задаваться "логически", а заставаться — "таким, каков он есть на самом деле в душевных событиях".

В заброшенном старом парке,склоняясь над прудом заросшим,я думал о том, что преждевода здесь была прозрачной.А почему бы сегодняей не принять свой прежнийвид? И высохшей веткойя стал подталкивать ряскук белым дренажным трубам.Меня за этой работойзастал какой-то спокойныймудрец с изборождённымпроблемами лбом. С улыбкой,таившей упрёк, он молвил:"Не жаль вам времени, что ли?Минута - вечности капля.Жизнь коротка. И разведел нет важней у пана?"Пристыженный я поплёлсяназад. И весь день я думало жизни. Потом о смерти.О Сократе. О римскомФоруме. И о башнеЭйфелевой. О бессмертьедуши. Потом о пшенице.О мамонтах и пирамидах.Но только всё понапрасну.И, вернувшись наутро,в старый парк, я увиделнад тем же прудом, заросшимпатиной зеленоватой,мудреца, чьи морщиныразгладились. Он спокойноброшенной мною веткойсобирал потихонькуряску к дренажным трубам.Вокруг шумели негромкодеревья и пели птицы

многие процессы иммунной защиты, заживления, регенерации можно запускать напрямую из мозга. Это избавляет нас от необходимости микроуправления, превращая лечение в своего рода “высокоуровневое программирование”. Все инструменты здоровья в организме есть — их нужно научиться включать.

Начинает казаться, что подлинный смысл жизни состоит в том, что это просто некий путь. И то - это путь не особо, чтобы куда, а так - ради достаточной дистанции всего лишь. От детства. Ну вот как ищем же мы нужное расстояние от картины, чтобы наконец увидеть её полноценно.

Чем плохо говорение? Вот этим: правом НА слово, когда от свободы слова остается только свободное пользование этим объектом, которому свободу человек, ВЗЯВШИЙ слово, с какой стати даст?

Настроение — это когда за суетой и ненужными встречами, за раздергивающими заботами неведомо откуда, может быть, из детства просится не музыка, не сама музыка, а словно только один ее неслышный тон; он заглушен шумом, но будет яснее слышен, когда мы останемся наконец наедине с собой и пойдем по людной вечерней улице. Настроение захватит нас, и не только нас, а всё вокруг склонит в свою сторону, и мы словно завороженные будем бояться, что его что-то спугнет. Такое настроение может превратиться в стихи, которые не нарушат настроения, а наоборот, дадут ему быть собой и остаться навсегда и стать настроением других людей, может быть, очень многих, может быть, настроением времени; или настроение превратится в музыку — оно ведь и так с самого начала было неслышным тоном; или ни во что не превратится, а развеется, когда чей-то голос проницательно спросит со стороны: «Что это ты сегодня такой задумчивый?» — и мы к собственному стыду поспешим заверить, что вовсе нет, что всё это так, ничего.

This that would greet – an hour ago –Is quaintest Distance – now –Had it a Guest from Paradise –Nor glow, would it, nor bow –Had it a notice from the NoonNor beam would it nor warm –Match me the Silver Reticence –Match me the Solid Calm –Сказал бы час назад: «Привет»,но вот ушел за край –не улыбнется, не вздохнет –что ж, ангел, забирай.Его не греет солнца луч,и день не веселит.И мне под стать такая тишь –покоя монолит.

Когда-то давно одна простая догадка расставила для меня всё по своим местам, примирила в моём восприятии всю разноголосицу человеческих мнений и противоречий, все идеологии и философские школы, претендующие на владение истиной, у каждой из которых были свои резоны и от каждой из которых в конечной инстанции истина ускользала.Все они рассматривали истину как лишенный воли объект, а сами претендовали на то, что бы в качестве целеустремлённого субъекта овладеть ею и сделать своим всепобеждающим инструментом. Все они имели одно общее свойство – они все отличались недостаточностью. Но стоило поменять их местами с истиной, и я больше не зависел от их недостаточности. Мне просто перестало быть нужным выбирать между ними, между любыми идеологиями, любыми философскими школами, любыми точками зрений, любыми мнениями.Догадка состояла в том, что истина попросту больше всех нас, больше того мира, который нас окружает, в котором мы живём, в который мы включены. Она охватывает всё, в том числе нас самих., всё, что было до нас и будет после нас.Мы не можем овладеть истиной, сформулировать её, ограничить, подчинить, сделать своим подручным инструментом и положить в карман, наподобие складного метра или откидного финского ножа, или партийного билета, или диплома об окончании вуза. Она слишком велика, слишком многопланова по сравнению с нами. Наоборот, это истина владеет нами, это мы инструменты истины, каждый из нас и все мы вместе с тем, что нас окружает, являемся её частными случаями.

В искусствах деградирует (обесценено) мастерство и красота. При этом искусство, напротив, интеллектуализируется, концептуализируется, мигрирует из пространства собственно искусства, пытается мимикрировать под "науку". Нельзя просто нарисовать картинку, нужно подвести под нее какие-то интеллектуализированные обоснования, сформулировать какую-то "теорию". В этом смысле искусство отображает в символической форме общекультурный тренд к "онаучиванию" всего что только можно и что нельзя. А в эпоху Возрождения оно выражало мечту о Золотом Веке, а в Раннее Новое время - мечту о "Золотом Разуме" (рационализм). Деградация началась гораздо раньше Второй мировой, она началась с промышленной революции, когда стало становиться понятно, что Золотой Разум несет в себе не божественную гармонию, а черный дым фабрик и паровозов, а потом танки, пулеметы и ядовитые газы. Мечтам о красоте и гармонии не осталось места в реальности, и искусство полезло туда, где нужно не мастерство художника, а усидчивость калькулятора ("заткнись и считай"). А на обратной стороне медали (на обратной стороне "науки"), нарисовались "примитивы", "наивы" и пр., как реакиция на усложнение мира, выходящее за пределы возможностей неспсредственного чувственного переживания - но для "примитивов" красота и мастерство также оказались чужими, ненужными - и недоступными

Каждую секунду в наблюдаемой Вселенной рождается более 3000 звезд. Многие из них окружены протопланетными дисками — вращающимися газопылевыми облаками, из которых затем формируются планеты.

Жизнь свою обвилВкруг висячего мостаЭтот дикий плющ.

Неподвижно виситТемная туча в полнеба…Видно, молнию ждет.

Как быстро летит луна!На неподвижных веткахПовисли капли дождя.

В зарослях сорной травы,Смотрите, какие прекрасныеБабочки родились!

О цикада, не плачь!Нет любви без разлукиДаже для звезд в небесах.

К западу лунный светДвижется. Тени цветов Идут на восток.

Ливень грозовой!За траву чуть держитсяСтайка воробьев.

Итак, чтобы хорошо писать, нужно вполне овладеть предметом, о котором пишешь, нужно размыслить над ним достаточно долго, чтобы уму представилась череда, непрерывная цепь идей, каждое звено которой представляет собой одну из них, а взявшись за перо, строго следовать этому первоначальному плану, не позволяя себе отклоняться от него, не нажимая чересчур сильно и соразмеряя свои действия с тем пространством, какое предстоит покрыть словами и фразами. В этом и заключается строгость стиля, это и сообщает ему единство и определяет его быстроту, этого одного достанет, чтобы сделать его точным и простым, ровным и ясным, живым и связным. Прибавьте к этому первому правилу, продиктованному гением, тонкость чувства и вкуса, щепетильность в выборе выражений, старание обозначать вещи лишь понятиями самыми общими, - и стиль ваш обретет благородство. Если же ко всему названному присовокупить еще недоверие к первому побуждению, презрение ко всему, что не имеет иных достоинств, кроме блеска, и постоянное отвращение от двусмысленностей и шуток, стиль сделается степенен и даже величествен: одним словом, если мы пишем как думаем, если мы сами убеждены в том, в чем хотим убедить других, эта честность по отношению к самим себе, на коей зиждутся благопристойность по отношению к окружающим и правдивость стиля, поможет нам преуспеть, особенно если внутренняя сия убежденность не сопровождается воодушевлением чересчур мощным и если мы выказываем больше простодушия, чем самоуверенности, больше рассудительности, чем пылкости.

Мне, например, очень свойственна боязнь упустить что-то важное, какую-то неброскую черточку правдивой картины мира. Но ведь наша мысль почти неизбежно партийна. По мере своего движения она обрастает связями и как бы обязательствами (сказал «а» – надо говорить «б»), логическими и даже социальными, которые как стены отгораживают от возможных источников других впечатлений и открытий. Что с этим делать? Я так оставляю тропинки для партизанских вылазок в заброшенные отсеки «мыследеятельности» – в виде книг, маргинальных контактов, материальных или «виртуальных». Когда-то это было просто неосознанным проявлением вышеупомянутой «боязни упустить», сейчас это, пожалуй, метод… Метод, одним концом вырастающий из личности. Личный метод.

Мы не можем подчинить реальность сознанию, какие чудеса ни творила бы наша апперцепция. И здесь возможна некая психотерапевтическая перспектива. Разрыв между нашим сознанием и реальностью следует заполнить не с помощью апперцепции, не путем неосуществимого подчинения реальности нашему сознанию вплоть до полного контроля над ней, а с помощью некоторого послабления нашему сознанию, позволения ему быть плавающим, постоянно допускающим свою и вообще чью бы то ни было недостаточность. Из этого проистекает возможность следования за реальностью, верификации сознания перцепцией. А не авторитет апперцепции, когда настаивают на своей приоритетности и требуют подчинения реальности и нас самих. Ведь плавающее сознание предполагает, что оно плавающее не только у нас, но и у всех остальных, и поэтому ничьё сознание не имеет права быть навязанным нам, тем более в качестве доктрины.

Да, так и говорю: "Это грех". И никаких других слов не употребляю. Если ты знаешь, как этот предмет называется, то почему его надо называть иначе? Зачем обманывать себя? Чтобы убежать? Спрятаться? От себя?Слова запечатлены в твоих мышцах. В мышцах гортани, лица. Правильные слова красивы. Если ты часто произносишь правильные слова, то и лицо твое становится красивым. Чтобы говорить матом, надо думать матом.Платон первым переживал, что люди, научившись писать, перестанут повторять правильные слова и потеряют знания. Он связывал речь с познанием. В том смысле, что цель всякой речи это познание. Но чтобы нечто познать, надо сначала его много раз назвать. Чтобы мышцы натренировались произносить название. Когда это произойдет называемый предмет многократно выделять из фона, то есть его определять. Но многие люди (студенты тоже люди?) не утруждают себя определениями. И для них слова мало или ничего не значат. Слова священника для всех прихожан знакомы, но не для многих значимы, потому что в большинстве своем прихожане не утруждают себя их определениями. Если же ты натренировался определять значение слова, то дальше ты уже пользуешься его образом и этот образ ты можешь выразить знаками, то есть изобразить слово. Где-то в этот момент происходит свертка, и это слово начинает жить в тебе собственной жизнью. Например слово “грех“.Понять — это поместить внутрь себя. Если не пользовался словом грех, то как поймешь что это? Современному человеку столь же доступен язык религии, как язык квантовой физики.

сон - это ничто иное, как одна из форм существования живой материи. Прямо так фундаментально. Что спят, так или иначе, все мало-мальски сложные живые существа......сон это особая активная фаза жизни, что во сне организм не отдыхает, а работает. Что мозг, память и человеческая личность не может функционировать без того, чтобы непрерывно не переносить свежие полученные данные из оперативной памяти (предположительно, гиппокампа), в долговременную память (неокортекс), где эти данные будут упорядочены, связаны и размещены уже надолго.Что "мышечной" памяти вообще нет, а есть только память мозга и при этом не только обучение, условно говоря, интеллектуальной или эмоциональной деятельности требует сна для закрепления, но и физические упражнения, память о которых должна быть упакована в соответствующую область мозга.Выводы из всего многосотстраничного кирпича довольно банальны... спать надо много (8 часов как минимум), сон должен быть качественным, то есть содержать фазы медленного и быстрого сна, без чередование которых информация не будет правильно обработана.

Моросил дождь. С самого утра не переставая моросил дождь. Холодный воздух был переполнен каплями, сыпавшимися из хмурых туч, лениво проплывающих по словно выкрашенному в серое грубыми мазками небу. Стараясь поплотнее укутаться в пальто, спешили куда-то редкие прохожие. Вроде бы и дождь, но чем ближе к земле, тем больше он напоминал уже скорее туман, и, казалось, окутанная этим туманом улица, таит в себе какую-то загадку. "Я здесь. Почему я здесь?" - неторопливо размышляло крохотное существо, приютившееся на краю тротуара....- Но ты это, да, какое-то странное, факт! Запаха - нет, шерстью - не покрыто. Да и форма у тебя какая-то, не то чтобы определенная. А ну-ка, если потрогать? - решилась прикоснуться к существу крыса.- Брр, холодное какое! Мокрое! Да ты - вода!- "Вода"? - Существо сделало обиженное лицо.- Вода конечно! Прямо как вот этот дождь!- Я... - дождь... - Раздумчиво пробормотало существо.

"Из трех основных категорий, под которые так или иначе подпадает все, что пишется, — поучение, повествование, описание, — только описание специфично для «художественной» литературы, как таковой, между тем как поучение и повествование в такой же мере присущи «нехудожественной» словесности. Поучение устремлено к утилитарному воздействию, повествование спешит к исходу рассказываемых событий, и только описание довлеет себе и покоится в себе; оно «бескорыстно». Поэтому именно оно оказывается конститутивным критерием для литературной культуры греческого типа; недаром и в наше время профаны, не посвященные в таинства этой культуры (например, дети и подростки), распознаются по одному безошибочному признаку — они следят только за фабулой (то есть за повествованием) и пропускают описания"

Всякий осмысленный поступок обусловлен со стороны, привязан к обстоятельствам, складывается из них. Смысл — это и есть связь мыслей. Разница между активностью и пассивностью состоит в том, кто обнаруживает эту связанность, создаёт эту осмысленность. Либо осмысляет сам человек, и тогда это активность. Либо способ обнаружения осознанно или неосознанно черпается со стороны, и тогда это пассивность. Сама по себе обусловленность или же причинность пока что не имеет смысла, её ещё надо обнаружить. Конечно, от обнаружения она не меняет своего собственного, действительного хода, но благодаря нему она приобретает смысл, входит в мысли. Ход мысли и ход деятельности — ведь это разные вещи…

А для того, чтобы отвратить вас, друзья мои, от старых слов, которым научились вы у глупцов и лжецов: от слов: "награда", "воздаяние", "наказание", "месть во имя справедливости". Чтобы утомились вы говорить так: "Такой-то поступок хорош, ибо нет в нем себялюбия". О друзья мои! Пусть Самость ваша проявляется во всяком поступке, как мать в ребенке своем: такими да будут речи ваши о добродетели!

- Душа — это мое Я. Ее существование не подлежит сомнению. Есть ли Я у других мне не известно.Мои наблюдения показывают, что Я существует вне времени и вне пространства, а также не зависит от возраста моего тела или приобретенного опыта. Я не изменилось с младенчества, когда я помню, как учился бегать или играл в песочнице — оно одинаковое тогда и теперь.Из этого следует, что Я бессмертно.То, что Я существует является доказательством существования Бога

Когда человек один, он безвозрастен. Возраст – всегда и неминуемо ролевая модель, в общении непременно – и непроизвольно – отыгрываешь какую-то из имеющихся моделей, а то даже и несколько. Стоит из общения выпасть, они становятся не нужны (другие модели тоже отпадают: гендерные, профессиональные, какие ещё), и делаешься некоторым всем с очень размытыми границами.

Как при ходьбе мы на каждом шагу отпускаем свое тело падать — еще в годовалом возрасте каждый знал, до чего это опасно — и сразу снова возвращаем ему опору, так общения и понимания нет без момента рискованной потери контроля над судьбой собственного слова. Сравнение, правда, хромает, потому что мое слово подхватывает уже другой, не я.

Вполне возможно, к сущности жизни необходимым образом принадлежит (параллельно многообразному контакту с собственной смертностью, в многообразном же взаимодействии с этим) иллюзия её бесконечности.

Давно уже стало общим местом, что сон - это своеобразная репетиция смерти...человек не испытывает никакого страха перед засыпанием. Напротив, он испытывает успокоение, эдакий уют, расслабляясь в мягкой постели. Так отчего же люди боятся смерти? С точки зрения заснувшего картина никак не отличается.

"Привычка к иронии, как и к сарказму, портит характер, она придаёт ему постепенно черту злорадного превосходства: под конец начинаешь походить на злую собаку, которая, кусаясь, к тому же научилась и смеяться"

Про взвешенную иронию и пафос: ну так, ведь переход от постмодерна к метамодерну. Удивительное движение, на самом деле. Вот был устойчивый и живой храм древних смыслов, они как-то были связаны органически (ну 19, допустим, век, еще было так - какая-то природная текучая связь смыслов). Наступил век двадцатый и жахнул по смыслам атомной бомбой, они эдак окостенели и окаменели, можно сказать, что и умерли. Я думаю, что смыслы не умирают, но их допустим тела, воплощенные тут организмы, точно стали как пикассовская Герника. Пришел постмодерн и начал разбирать эту нежить. Деконструкция была долго живительным потоком и источником радости, хотя глаз немного дергался - а как же мы без смыслов-то? Но мертвые смыслы надо разбирать и закапывать, это естественное движение природы, труп должен разлагаться.Ясное дело, что вместе со смыслами сильно пошатнулась и почти исчезла человеческая форма.И вот в какой-то момент процесс разборки остановился. Началось прорастание новых смыслов.Они пока маленькие и часто облекаются в старые слова. Был лесной пожар, обгоревшая кора отвалилась, на месте сгоревших трав стали вырастать другие. Все то же, но не то же, если присмотреться - и слово "война" имеет совершенно другой смысл, и слово "дружба", и так далее. Метамодерн - мир маленьких новых смыслов. Которым еще далеко расти до того прежнего величественного леса-пралеса смыслов старых (где было государство, честь, что там еще, интеллигентность, бла бла). На месте сгоревшего леса пока еще растет странная невысокая трава и ползают странные сущи. Маленьких смыслов пока не хватает, чтобы укрыться под их сенью и вообще чувствовать себя комфортно, старый человек - лесной житель. Но кому-то уже и нормально. Обессмысленность становится новым пространством для жизни. Вверху она, внизу прорастают смыслики, пахнет гарью, привет, новый мир.При чем тут пафос: пафос маленький. Ирония была большой, а пафос это маленький смысл, не способный выполнять свою функцию, защиты от солнца и веры. Но вот так оно пока так.

«У нас есть только такие достоинства и недостатки, о которых мы не подозреваем».

"...вопрос Фомы Аквинского о зле в мире невозможно отрешить от его аристотелизирующего воззрения на безупречность движения небесных тел. Согласно Фоме Аквинскому, та часть универсума, в которой заявило о себе зло, — это небольшая, почти незаметная часть универсума, которая уж точно не может характеризовать целое; и значит, мы не можем умозаключать от той части мира, в которой проявилось зло, о свойствах всего мира и тем более Создателя"

«Бог существует, поскольку математика, несомненно, непротиворечива, но существует и дьявол, поскольку доказать ее непротиворечивость мы не можем»

Насчет уровня. Сам себе провел его, обозначил слой, нашел или прорезал в нем брешь, куда проглянул, затем в нее вывалился. Самообнаружение, саморазоблачение такое. Рано или поздно, у каждого, кто в слое. Проваливаться в сложившийся образ, застывающий на памяти других, как воск, что льют в воду. Принимающий окончательную конфигурацию.Тебе же достанется только то, что вытаскиваешь из пустоты. Или пустота, если не. Только это, вне уровня/слоя. То, чего не знаешь о себе, по крайней мере не знаешь заранее. Которое само придает себе смысл, а не ты и не кто бы то ни было.

…ну и наконец: многолетняя жизнь на одном месте хороша уже тем, что придаёт жизни цельность (учит тебя цельности!) – сама по себе, и без специальных твоих усилий в этом направлении (усилия можно, понятно, и приложить, но тут многое и без того делается). Твоё пространство незаметно для тебя работает на твои важные задачи, становится даже не инструментом их, но сложным вырабатывающим органом.

Большая редкость и ценность — это человек, умеющий не корить других за неуважение к нему. Такая черта оказывается, так сказать, под ударением, если человек понимает или предполагает, что его вообще-то весьма есть за что уважать. Пожалуй, это-то качество и называется "простотой" — в одном из её изводов…

Моё тело — это не я сам. Это становится очевидно при медицинском вмешательстве, ведь меня самого оно напрямую не затрагивает. И мой ум — это не я: умом я пользуюсь, и то, как я это делаю, зависит от меня самого, а не от ума. Моя воля, память — это тоже не я. Труднее всего осознать, что и моя "Я-точка" — это опять-таки не я сам: о себе невозможно говорить в третьем лице. Эта "Я-точка", к которой я могу относить свои поступки и переживания, прекращает существование и появляется снова уже в новом расположении, то есть она непостоянна: около неё, как это и может выявить внимательное наблюдение, если таковое к ней самой лишь не привязывать, подменяются не столько сами оценки, сколько основания к тому, чтобы что-то обнаружить и оценить… Любая моя деятельность имеет отдельное от меня самого существование (и она "метастабильна": человек при любом своём существовании видит, обнаруживает лишь то, на что ему случается взглянуть согласно некоторому его сложившемуся динамическому режиму помышлений, а не всё то, что вообще имело бы смысл для такой-то и такой-то складывающейся ситуации различить), а я лишь стягиваю — так или иначе — свои мгновения воедино при их осуществлении. Замечу, что и с "мерцающим" результатом такой стяжки — с единством мировосприятия — себя отождествить было бы тоже неверно: это означало бы опять-таки отдавать себя вещи, и в этом было бы что-то от идолопоклонничества. "Быть собой" можно лишь в отношении самого этого стягивания, а не его результатов… "Человек — это стиль."

мы формируемся как личностьгодам примерно к десятиа всё оставшееся времярасформировываемся

мы можем предположить, что все наше восприятие – не более чем интерфейс. Вещи, которые мы способны воспринимать, в действительности не реальны, не существуют вне нашего восприятия и не имеют причинно-следственной силы.Это, в частности, значит, что сознание никак не может быть результатом деятельности мозга, поскольку и мозг, и составляющие его нейроны тоже не существуют вне восприятия. Они порождены сознанием, а потому не в состоянии породить его.Но это предположение влечет за собой новые вопросы. Если материя не может служить основанием для теорий, то что может?Естественный ответ – сознание. Теория объектов должна начаться с теории субъекта.

Наш мир никогда не бывает лучше нашей речи.

ЛЮБАЯ мера интеллектуальной игры не позволена именно потому, что никакому Я никогда не открыто его КТО; никогда в конечном счете играющий не может обеспечить себе, что то, что ему кажется еще его игрой, на самом деле другое, не игра; никогда играющий не имеет права сказать себе, что ВСЁ игра: он не знает.

«Если бы нам было дано знать о том, что истинное естество человека оскверняется его желаниями, на нас снизошло бы озарение»

Готовность ощущаешь прежде всего по отсутствию волнения. Нерв может быть и дрожать, но колебаний, волнений, тревожности нет. Т.е. готовность уже не так к самому действию, всё ли получится, как к последствиям, какими бы они ни были.

Жизнь укладывается только в одном-единственном, громадном, как крик, чувстве. Имени у него нет, потому что все имена меньше его.

смысл вещам и делам придаёт наблюдение за ними. Не существует идеалов вещей, но существует идеал наблюдения. Идеал не руководит, он обретается (в обоих смыслах)…

В который раз: что не дает медлить, то не к добру. Действие с намереванием, но без умысла – настоящее, т.е. единственно возможное, твое. Особенно если получается действовать ничего снаружи не делая. Умышленное же - что потом каждый раз выясняется – как у той куклы на веревках, которыми ее двигают. А с намереванием значит с примериванием к содействию. Сдерживание своих коней прежде всего, чтобы для объекта действия стать таким же объектом, чтобы действие стало совместным, не кажущимся, не холостым, не случайным. Происходящим между, не мимо.

«Мы видим Млечный Путь только потому, что он воистину существует в нашей душе»

Beauty crowds me till I dieBeauty mercy have on meBut if I expire todayLet it be in sight of thee –До смерти теснит красота.Свою признаю вину.Помилуй. Но если нет –умру у тебя на виду.

Для спасения души действительно надо развидеть реальность, это и инстинктивно ощущается, и осознанно. Какое-то постоянное движение, устремление от нулевой точки не в сторону роста, а именно что в сторону отмены и только потом роста. Как будто перед ростом надо снять проклятие с себя, с мира, это дается большим усилием, не просто так, но на проклятой почве не растет вообще ни хрена. Это движение проявляется по-разному - как эскапизм, как творчество, как наука. Царство фантазии - лестница от реальности к... к чему?Иногда видишь - к настоящей реальности. Подлинной, а не этому мороку. Всю жизнь усилием воли ты отменял морок и создавал, раскрывал истину, стараясь быть достойным ее. Но внутри морока, как внутри пузыря, морок - это реальность, и нужно именно ощущать ее как единственную реальность, по-честному, чтобы движение в сторону было именно воображением. "Наше путешествие целиком воображаемое, в этом его сила" (с), то есть сила - именно в воображении и несогласии. Не в согласии, не в смирении, не в погрязании в мороке. Инстинкт уводит наружу и вверх, если жив, если душа не отчаялась достучаться до сознания

Борхес определил искусство как близость откровения, которое не наступает. Это по-прежнему лучшее определение, какое я встречал. Во-первых, из него вытекают главные свойства искусства (недосказанность и косвенность). Во-вторых, оно содержит практический критерий для отличения искусства от того, что им не является. В-третьих, оно равно применимо ко всем видам искусства.Помимо прочего, оно хорошо уживается, применительно к литературе, с джеймсовским настоянием на том, что автор должен показывать, а не рассказывать. Очевидно, что любой авторский дискурс может у хорошего автора быть важным дополнением к художественным приемам, или, если автор нетривиальный мыслитель, может быть стимулом для ума и источником открытий, но он не может сам по себе вызвать близость откровения. Дискурс трудно спроецировать на классические виды искусства, но все необходимое нам говорит сам факт его отсутствия, допустим, в музыке, в танце, в архитектуре, в живописи.

Известный факт — объектно-ориентированное программирование является реализацией платоновской онтологии, с классами как эйдосами, которые инстанцируются, порождая объекты тварного мира. Правда, до инкапсуляции, наследования и полиморфизма Платон не додумался вроде бы

- То есть современная легкость М и Ж в вопросах телесных взаимодействий (даже без самих взаимодействий) порождает чрезмерную открытость их энергетических тел друг другу, они зацепляются и заземляются этой сцепкой, так примерно? Чего-то не хватает... Возможно, не только сексуализированность социальной атмосферы останавливает накопление тонких активов, а общая расколдованность среды, примативизация, чудесное просто не представлено больше в человеческих взаимодействиях, деромантизированы не только фигуры спутника/спутницы, но и друга, наставника, абстракного героя-образца. И усложнение без этих вертикализированных взаимодействий, кажется, останавливается намного раньше чем приходит время полового созревания.- "Заземляются" — я бы не сказал. Останавливаются в развитии, это не совсем "заземление" (принижение, опрощение).примативизация, — не знаю опечатка или нет, но очень точное слово для тенденции ))- не опечатка. думаю, понимаю вашу точку, хотя пока наверное останусь ближе к зачаткам своей — сначала отмирают сложные измерения человека (в общественной атмосфере нет для них питательных веществ) а потом ему не остаётся ничего кроме как питаться простыми. Высшая, открывающая другие измерения, обогащающая сексуальность ведь тоже, говорят, есть ("но не про нашу честь").Вот я периодически смотрю на детей (часто в детской среде нахожусь с ребенком-младшим школьником). Дети в массе зомбоваты и конкурентны, социальное превалирует над всем остальным. Но вот недавно встретилась девочка — у неё какая-то болезнь ноги и поэтому она ходит не как все, выглядит как ДЦП на одну ногу в легкой стадии. Так вот она отличается — контактная, не конкурирует, взгляд не как в прицел, не хищная и в то же время не погруженная в себя. Вынужденная немного усложнённая относительно других внутренняя работа и соотв внутр жизнь (при этом не настолько усложненная чтоб породить невроз) — и вот уже человек красивей и живее выглядит. У довольно большой части детей кажется признаки отмирания сложности (или её не-зарождения) наблюдаются за годы до пубертата. Их не увлекает увлекательное и не волнует волнующее, оно к ним не цепляется, не находит того за что в них зацепиться. ну, это как я вижу- И заклинание ещё надо знать. Ты меня любишь? Крэкс-пэкс! И тут жи инергетические тела этого того и того этого.- Ну вот да, спасибо за пример, в целом об этом речь: сейчас поржать важнее и приятнее чем проявить (ощутить) какие-то тонкие вещи в себе. Всё с усмешкой: и обучение, и общение, и даже близость. "Всё фигня". С очень раннего возраста кстати — детский очарованный взгляд пойди найди даже у 4хлеток...

человек ментально всю жизнь считает себя кем-то одним, фиксирует состояние своего обособленного бытия в личности, носит одно имя и прочие самонаведённые эпитеты ("Я поэт, зовут Незнайка от меня вам балалайка"), но с процессуальной точки зрения ни одного мгновения своей жизни он не остаётся тем кем был, он всегда выражает динамическое изменение на всех планах. В сущности человек это четверичное колесо, цикл — физическое колесо, эмоциональное, ментальное и интегральное личностное, все они вращаются по своим законам

Все чуть что начинают говорить про геополитику. Прямо политинформация непрерывная. Между тем - разве знают, что на самом деле происходит? Говорят о пустяках. Мелочах. Не видят истинного масштаба событий.А дело понятное. Неандертальцы сцепились с синантропами, то есть денисовцами. Это же очевидно. У них давние счеты. Последние 150-200 тысяч лет они месятся за господство над миром. Это и есть Большая игра. А вы - ... Тоже мне. Вот это - геополитика!

социальность приобретает некоторую роль в поддержании здравого состояния души. Это можно видеть, например, у кошек: котёнок умеет выполнять все те движения, которые свойственны кошачьему племени, как-то умываться или шугаться, но лишь мама-кошка ему показывает, когда именно такие движения оказываются уместны. Вот это — социальность: один организм нуждается в другом организме в душевном плане. Этой нужды нельзя избежать, но нельзя и свести её к утилитарной надобности. Общение для нас необходимо по той причине, что индивидуальная душа по необходимости однобока. Если общаются здравые души, то это значит, что каждый из входящих в сообщение сохранил в себе здравые последствия того выбора, который он когда-то сделал (именно для того нужна и индивидуальность). Такой выбор делается, конечно, незаметно от себя самого — просто какие-то вещи становятся интересны или нет, приобретаются какие-то нравственные привычки… Так вот, общение — это способ заново воспринять какое-то утерянное душевное движение. Общение восполняет то, что было утрачено по необходимости.Это весьма актуально и для людей. Как часто бывает так, что другой человек вопиющим образом неправ — но именно благодаря своей неправоте он смог сохранить такой образ мысли, что в какой-то момент, которого я сам не ожидал, он оказывается способен напомнить о чём-то важном. Он всё равно неправ — но это по отношению к целому. И это всё равно видно, что он неправ. Но не видно чего-то другого, и именно это что-то есть тот самый продукт, приобретаемый в общении… У всех людей одна и та же (динамическая…) природа, но совершенно разная судьба.

Это к вопросу об отношении между человеком и математикой. То ли человек записывает такое уравнение, то ли это уравнение заставляет человека его записать

Работа впихивает человека в роль, и он всем душевным телом чувствует, как эти рамки в него врезаются. Хочется уже побыть человеком вообще, за пределами рамок (где, собственно, и происходит самая человекообразующая работа). Почеловечествовать. (На самом деле это не так легко – так и тянет скатиться в роль, упаковаться в какую бы то ни было коробку с её размером и формой, - а ты попробуй, стоит того.) Роли и позиции нарыли тебе много смыслового сырья (сразу воображается влажная, липко-рассыпчатая почва, с корешками, жучками и червячками). Сиди вот, обрабатывай.

Я вытащу тебя – могила так свежа –объятия ее – не твой итог.Как руки смерти удалось разнять,никто понять не смог.

Ионеско рассказывает, что был изгнан из рая в семилетнем возрасте, когда, взглянув на себя в зеркале, вдруг понял, что только его лицо и его фигура, ни на что не похожие, выпадают из широкого праздника движущейся и сверкающей жизни, которую он до той поры безмятежно и царственно наблюдал. Зеркало показывало, что он ДРУГОЙ, непохожий на всех, и от остальных его отделяет пропасть. Никогда бы уже он не смог преодолеть эту свою несчастную отдельность от целого мира, вернуть себе прежнее счастливое положение наблюдателя, торжествующего в середине вещей, если бы не писательство и литература. Ими он снова создал и открыл вокруг себя родственную себе вселенную и себя в ее середине, словно сына Бога в середине божественного творения или словно живое зеркало, отражающее собой весь мир. Пишущий, строя воображаемый мир, рождается снова. Самость литератора перестает быть скандальным диссонансом и опять вплетает себя в мир, едва ли не еще более богатый и истинный, чем мир детства. Ведь в меру своей искренности и своего вдохновения он воссоединяется со всей культурой человечества, которая тоже при своей предельной универсальности крайне интимна.

Почему новичкам везет, почему экспромт, как правило, получается - новое всегда легкое, непривязанное - направо? легко! что, разворот на полном ходу? почему нет? И выходит! Даже горбато, без рифмы - летит!

Поздний август важнее, лучше, крупнее, значительнее всего, что в нём происходит, - что бы ни происходило. Он сам по себе – событие. Он сам, весь, целиком, со всей своей мимолётностью и незакрепляемостью, - абсолютная ценность.

Я устраиваюсь всегда в мире «на пока», зная, что я проезжий. На чемоданах. Устроить других? Мне это не важно. А важно? Сохранить и развернуть как можно больше того, что не кончится.

в горестях общества виновато всегда не то, что повсеместно провозглашается плохим (и саму же горесть, соответственно, отчасти составляет), а то, что повсеместно провозглашается и искренне считается хорошим. Причина: плохое порицается (даже если и делается), и потому оно не в состоянии навредить обществу. Обладает свободой воздействия только то, что считается хорошим (и именно не терпимым ввиду обстоятельств, а безусловно хорошим).

человеческая речь в принципе всегда контекстна, и самая обычная ошибка в человеческих отношениях — один человек считает, что другой человек в тех же самых словах подразумевает то же, что и он

'Тот, кто посвящает свою жизнь изучению отдельных природных взаимосвязей, то и дело невольно задается вопросом о том, как эти отдельные взаимосвязи гармонично встраиваются в целое, какими предстают для нас жизнь и мир. И хотя исследование отдельных законов природы, несомненно, станет для этого человека бесконечно увлекательной игрой, которая принесет ему тем больше счастья, чем увереннее он овладеет законами природы — все же на протяжении одной жизни даже самая разнообразная и искусно осуществляемая игра становится бессодержательной, если она не касается категории всеобщего. В таком случае мысли будут все время вращаться вокруг вопроса о том, каким образом остается единым то целое, что мы (в зависимости от того, мыслим ли мы себя включенными в него или находящимися за его пределами) зовем жизнью или миром и на каком месте в этом целом находятся те особые взаимосвязи, которым посвящается значительная часть жизни.'

«Средневековая процедура экзорцизма включала в себя перечисление всех частей человеческого тела, до самых незначительных, откуда следовало изгнать беса. Этот перечень напоминает сочинение сумасшедшего анатома и умиляет своей невероятной точностью и обилием самых неожиданных деталей. До чего подробное заклинание! "Изыди из ногтей!" Безумие, но не лишенное поэтического эффекта. Ибо подлинная поэзия не имеет ничего общего с "поэтичностью".Существование стало бы совершенно невозможным предприятием, если бы мы перестали придавать значение тому, что не имеет никакого значения.

Когда человек без сознания, что это значит? Это он лишился сознания или сознания потеряло его? Что/кто у чего/кого? Или тут вообще не может быть речи о принадлежности? -- подход Гуссерля к сознанию подразумевает, что все наше восприятие мира происходит в контексте сознания, которое само по себе не принадлежит никому, но является условием возможности всякого восприятия- Хайдеггер рассматривал "быть-в-мире" как фундаментальное состояние человека, где индивидуальное существование вписано в более широкую сеть значений и связей, которые можно интерпретировать как аспект всеобъемлющего сознания - у Левинаса этическое отношение к Другому требует признания Другого в его уникальности и бесконечности, что предполагает своего рода совместное существование в пространстве сознания- Бубер: концепция "Я-Ты" любовь как высшее выражение диалогического отношения (два человека взаимодействуют в общем пространстве сознания)

Опыт выхода из тела в состоянии комы и возвращения в него, разве это не еще один культ со своей мифологией. Как и Большой взрыв — это наукообразная религия и всего лишь неспособность помыслить себе нечто, не имеющее начало и конца, которое не влезает и никогда не влезет в дискретные человеческие знания в силу их фатальной ограниченности, сколько бы мы свои знания ни расширяли и ни детализировали. Люди заблуждаются везде, не только в церквях или ашрамах. Ограниченное существо, каким является человек, не способно постичь безграничное, каким является мир, в котором это ограниченное существо временно обитает, и не в состоянии быть совершенным нигде, ни в церкви, ни вне церкви, ни благодаря книгам, ни будучи безграмотным, ни обладая изумительно соблазнительным телом, ни разъедаясь до состояния не пролезающего в двери пузыря.

Да и вообще, выдумывание мира – существенная, необходимая часть взаимодействия человека с ним; иначе говоря, насущно необходима известная степень нереалистичности и заблуждения, так сказать, активной слепоты («энергии заблуждения»), продуктивного непонимания. Да, наверно, и непродуктивного тоже. (Необходима настолько, что максимальная реалистичность – если таковая возможна – сама по себе кажется формой ослепления: она слепа к невозможному и несуществующему.) Ну хотя бы потому, что (не говоря уже об удовольствии от процесса. От процесса самообольщения, да) без этого полноты взаимодействия с миром уж точно не будет – а хочется-то именно её.

Предмет — это то, в отношении чего человек действует, имея в виду какой-то результат; а к наблюдению вещи человек лишь подготавливается, не имея в виду никаких логических, целеобусловленных определений и никаких результатов. Но таким-то образом и расширяется само пространство интроспекции, сама способность что-то наблюсти и отметить. Если созерцание душевных событий обусловлено какой-либо целеустремлённой деятельностью, то оно имеет для своего осуществления какие-то ограниченные поводы в рамках самой же этой деятельности, то есть в рамках всего того, что эту-то деятельность и делает и осмысленной, и целенаправленной; если же оно не зависит ни от каких появляющихся поводов, которые ведь имеют некую непредсказуемость в появлении, то в своём осуществлении оно ограничивается единственно самой же человеческой природой и может поэтому быть "объективным".

Что японцы говорят, когда испытывают очень недоброжелательные эмоции по отношению к кому-то и хотели бы сказать "fuck you"? Они говорят "умри!". Да, грамматически и лексически это именно так - самое страшное оскорбление в японском языке, наиболее близкое к мату, это сказать "умри!".Я не знаю как это трактовать. Ведь это целый феномен. Вы представляете себе что В ПРИНЦИПЕ, ВООБЩЕ в природе существует язык без матерных слов?...Мне кажется, это очень много говорит о японском народе. ...Они не тратят время на слова. Потому что как правило после слов "умри" следует действие - удар мечом или ножом, а иначе как ты можешь сказать "умри" и ничего по этому поводу не сделать? Поэтому я никогда в жизни не слышала чтобы это произносилось в реале, а в аниме действительно после произнесения этого следовало действие.

Всё больше потребности в том, чтобы накапливать одиночество, вслушиваться, вчувствоваться, всуществовываться, вбываться в него,— как будто вместе с ним ты накапливаешь и запасы времени, - а что, почему бы нет, человек ведь состоит из времени, чем дальше, тем всё больше из времени, и оно постепенно вытесняет из него все прочие вещества. И, конечно, исчезает вместе с ним, поскольку назначение времени в том и состоит, чтобы исчезать, оно – сама материя исчезания. Оттого и хочется так эту материю замедлять, загущивать, копить.Не говоря уж о том, что, попросту, человеку наедине с собой мир слышен лучше, тоньше и чётче всего....Ничего не надо. Никаких преград между собой и миром, чем меньше их, чем прозрачнее и проницаемее они, тем лучше.Перед окончательным слиянием с миром не это ли то именно, что нужно.

книга - как пространство между зеркалами: оно компактно и бесконечно, прозрачно и непостижимо, попасть туда легко, уйти из него невозможно, и всё оно заполнено тобой и неизвестностью.

В настроении подъема философская мысль впервые дотягивается до языка, начинает догадываться, что ей не нужно искусственного, терминологизированного, математизированного языка; философия, мысль, как поэзия, начинает видеть, насколько настоящий язык, естественный — не потому, что природный, а потому, что его никогда не требуется обуславливать, он сам условие всего, — насколько язык льнет к настоящему существу человека, и существо человека, которое осуществляется в настроении подъема, щедрого увлечения, льнет к языку. Мысль догадывается тогда, что критика языка с претензиями к его якобы неточности, многозначности — от забывания того размаха, к которому способно свободное человеческое существо.

Тенистый друг – для жарких дней –найду его сама,но кто мне даст тепло душив холодный час ума?Подует ветер чуть сильней –муслин души порвет –крепки суконные сердца,ничто их не берет.Кто виноват? Неужто ткач?Сбивает с толку нить.Как тонок рая гобелен –никак не ощутить.

Старость – пиршество прошлого, торжество его. В старости прошлое раскрывается и расцветает. Бывши настоящим, оно было, как оказывается, всего лишь материалом для самого себя, комковатым сырьём. Теперь оно созрело и наполнилось такой силой, что ноги подкашиваются, когда смотришь. Оно становится нуминозным. Что казалось зыбкой водой – оказалось огнём.

Августин во многих своих разных работах ставит во главу угла не осознание, а стремление. Стремление к счастью, которое присуще всем без исключения, он считает изначальным — как ориентацию человека на Бога. То есть, немного огрубляя, мы видим тут примат воли над интеллектом. Таким образом, он разрушает мгновенность «присутствия», характеризующий картезианство и его производные и вводит динамику в структуру личности, лишая «человеческий субъект» его рационалистической определённости. Человек ещё не является тем, чем он должен стать. Он ещё должен получить себя в дар от Бога.

Что нам следует делать?Кто мы есть?Почему мы должны быть?Что есть сущее?Почему свершается бытие?Из этих вопросов снизу вверх в их единстве и состоит философствование.Лишь если мы действительно заблуждаемся – сбились с пути, мы можем наткнуться на «истину».Глубокое, жуткое и вместе с тем величественное настроение у заблудившегося в целом: это философ.

Силы зла точно такие же слуги Бога, что и силы добра. Разве вы не помните, что в ваших же писаниях нечистый, или сатана, как вы его называете, имеет право доступа к самому Логосу в любое время?Зло — это гарантия прогресса, средство, делающее возможной эволюцию, это великий фактор развития, великий очиститель, великий педагог, великий учитель. Зло и материя — синонимы. Зло — защитная оболочка, охраняющая тонкое эволюционирующее существо.Однако этот аспект истины требует мудрости и рассудительности, так как вследствие ошибочного понимания этого аспекта истины может появляться поклонение дьяволу и обожествление сил инволюции. ...Зло заключается в отказе оставить позади побежденное. Оно состоит в продолжающейся погруженности в материю, которая уже освоена и ничему более научить не может. Это привязанность к формам, которые не должны удерживать эволюционирующий дух, вибрирование в ритме, слишком тяжелом для достигнутой точки развития; привязанность к тому, что позади, вместо устремления к тому, что впереди