'Вообще надобно признаться, что восприятие и все, что от него зависит, необъяснимо на механических основаниях… Вообразим себе машину, устройство которой производит мысль, чувство и восприятие; ее можно представить в увеличенном виде, сохранив при этом те же пропорции, так что можно будет входить в нее, как в мельницу. Тогда, осматривая ее интерьер, мы не найдем ничего внутри нее, кроме частей, толкающих одна другую, и никогда не найдем чего-либо, чем бы можно было объяснить восприятие.'

С XVII века под влиянием картезианства знание в европейской культуре описывается как расположенное на двух осях: ясность/ темнота (ось светлоты) и отчетливость/смутность (ось разрешения). Уже Лейбниц скрещивает и комбинирует эти пары характеристик: например, ясное знание может быть как отчетливым, так и смутным. Можно говорить о четырех таких типах, или квадрантах, знания: знание ясное и отчетливое, темное и отчетливое, ясное и смутное, темное и смутное. То, что мы называем Просвещением, было троякой операцией на этих оптических осях: 1) введение нерасщепляемого композита ясного и отчетливого; 2) принятие этого композита за идеал познания; 3) строгое противопоставление этого идеала знанию темному и смутному («мистическому», или «откровенному») — как «несовременному», «архаичному», «средневековому». Мы показали, что такое оптическое распределение искусственно втиснуло разнообразие оптико-эпистемологических установок в одномерное противостояние «просветителей» и «обскурантистов». Две другие оптические комбинации — знание темное-отчетливое и знание ясное-смутное (к которым мы отнесли рациональное богословие, ренессансную ученость, ортодоксальный психоанализ, квантовую механику, часть современных компьютерных наук, использующих вероятностные методы, и пр.) — оказались под подозрением лишь на том основании, что они не отвечают либо требованию ясности, либо требованию отчетливости; в результате они были смешаны, спутаны со знанием темным и смутным и в дальнейшем отброшены, репрессированы.

«Он говорил всю жизнь. Он не мог формулировать того, что он имел в уме, так, чтобы не испытать повелительной необходимости поправить свою формулу, а потом поправить поправку. И таким образом, переходя от теории к теории, поправляя себя в то время, как он думал, что дополняет себя, он путем усложнений, нагроможденных на усложнения, и аргументов, следовавших за аргументами, пытался лишь придать со все большим приближением простоту своей первоначальной интуиции. Вся необыкновенная сложность его системы... выражает лишь несоизмеримость между его простой интуицией и средствами, которыми он располагал для выражения ее».

Из «Монадологии», небольшого текста — 90 нумерованных тезисов (Это №№  10-12): «Я также принимаю за бесспорную истину, что всякое сотворенное сущее подвержено изменению – а следовательно, и сотворенная монада, а также что это изменение в каждой монаде непрерывно. Из сказанного следует, что естественные изменения монад происходят в силу внутреннего принципа, поскольку внешняя причина не может оказывать влияния внутри монады. Но, кроме принципа изменения, должна существовать еще некая деталь того, что меняется (un detail de ce qui change), которая производит, так сказать, видовую определенность и разнообразие простых субстанций. Эта деталь должна обнимать множество в единстве или в простом». Почтеннейший Василий Петрович Преображенский, явно смущенный загадочной «деталью», заменил ее на «многоразличие» (что так и осталось в советском 4-томнике), потеряв, как мне кажется, важный лейбницевский смысл (да и смысл вообще): «Но кроме начала изменения необходимо должно существовать многоразличие того, что изменяется». Куно Фишер поступил тоньше: он заменил «деталь» на «субъект изменения»: «кроме принципа изменения, должен быть дан также и особенный субъект изменения» (и в скобках привел по-французски «деталь»). В помощь ему было то, что и у Лейбница в предыдущем тезисе «подвержено изменению» в оригинале звучит как «est sujet au changement».  К тому же, добросовестный Фишер сопроводил это место примечанием: Я не считаю выражение «détail de ce qui se change» смутным. Оно говорит о большем, чем об автономном изменении, и его нельзя переводить, как «особенное изменение». Ибо «ce qui se change» обозначает не изменение, а то, что изменяется, или субъект изменения. Следовательно, «détail de ce qui se change» есть особенное содержание этого субъекта, или изначальная особенность каждой монады, которая как таковая отличается от всех остальных. Выражение это обозначает, стало быть, изменяющегося индивида, или индивида, который развивается и потому соединяет в себе множество различных состояний. То, что Лейбниц именно так понимал употребленное им выражение, явствует из непосредственно следующего выражения Монадологии: «Эта деталь должна заключать множественность в единице или в простом (ce détail doit envelopper une multitude dans l’unité ou dans le simple)» Но смотрите, как интересно. Есть меняющаяся, развивающаяся монада – субъект изменения. Но Лейбниц зачем-то выделяет в ее составе особую «деталь», отвечающую за особость монады, ее субъектность и автономию. Суверенность. И никак нельзя видеть в этой «детали» свойство или отождествлять ее с самой монадой. Деталь – многоговорящее слово. У него интересная этимология: от франц. tailler – кроить, резать (тут и tailor, и талер – резаный, как на «рубль»), там и латинский корень: talea – стержень, черенок, давший в позднелатинском talio (режу). Короче: деталь Лейбница – это что-то особенное внутри монады. Что-то, дерзну сказать, вроде ее Я, эго…

В ходе своего самообразования, которое и составляет предмет его главной заботы, Лейбниц умеет везде оставаться в выигрыше, и так как в его глазах нет ничего вполне превратного и ложного, то у всех он находил что-то такое, из чего можно извлечь пользу, не смущаясь чужими ошибками. Он слишком увлечен познанием нового, слишком занят собственными идеями и слишком углублен в свое дело, чтобы критически относиться к другим. Полнота собственных духовных дарований делает его равнодушным к чужим недостаткам; он повсюду ищет возможности приобрести для себя что-либо ценное, и ему недосуг замечать чужие изъяны, а если он и замечает их, то судит о них снисходительно