«Раньше я имел обыкновение погружаться в какую-либо индивидуальность, как бы концентрируя на ней весь мир; теперь же мне кажется, что все индивиды растворяются в человечестве, и единственное, чего мне недостает, так это точного определения конечной сущности. Фихтеанское абсолютное «я»… всегда было мне неприятно и непонятно, ибо оно, как я понимаю, снимало истинное «я»… Я чувствую теперь в столь многообразных видах несовершенство существа, наделенного человеческим интеллектом, и точно в таком же многообразии единство всех индивидов, что это наводит меня на мысль не о всеединстве, ибо это опять-таки неверное понятие, а о единстве, в котором исчезает любое представление о числе, любое противопоставление единства и множественности… Это единство – человечество, а человечество есть не что иное, как само «я». Я и ты, как любит говорить Якоби [ 140 ] – это совершенно одно и то же, точно так же, как я и он, я и она и все люди. Нам только кажется, будто каждая грань искусно отшлифованного зеркала представляет собой отдельное зеркальце. Когда-нибудь произойдет перемена, и это заблуждение исчезнет, и пелена упадет с глаз» [ 141 ]. С тех пор минуло почти 200 лет, а заблуждение не исчезло. Забвение оказывается сильнее памяти, если ум настроен на вечное отрицание. Но рядом пробивала себе дорогу, обходя пороги, Идея живительной мысли, способная открыть им глаза, если люди захотят увидеть ее. Сартр, как и Ницше, не верил в этот исход: «Человеческая реальность в своем бытии – реальность страдания, потому что она возникает к бытию, постоянно преследуемая прообразом полноты; она есть эта полпота и вместе с тем не может ею быть, ибо не может быть бытием-в-себе, не теряя себя как бытие-для-себя. Но природе своей реальность человека – это несчастное сознание, без всякой надежды выйти из состояния несчастья» [ 142 ]. Отсюда неверие и экзистенциальный страх, страх заглянуть в себя, и этот страх толкал к другому, лишь бы не оставаться наедине с собой, не смотреть в свои глаза.

для Сартра «проблема в том, что мы не в состоянии принять в отношении Другого внутренне непротиворечивую установку, такую, при которой Другой был бы нам открыт одновременно как субъект и как объект». И это действительно невозможно при данном типе мышления; оно, однако, не единственно возможное. Сартр подходит, наконец, к изначальной причине раздвоенного сознании, но и это делает по-своему, выделяя то, что ближе, возвращаясь на круги своя: «Из этой-то странной ситуации и проистекает, по-видимому, понятие вины и греха. Я виновен, потому что я существую перед лицом другого. Я виновен, во-первых, потому, что, будучи под взглядом другого, я претерпеваю отчуждение, я претерпеваю свою наготу как потерю, за которую мне надо нести ответственность; в том-то и состоит смысл знаменитых слов Писания: «…и узнали они, что наги». Я виновен, далее, потому, что я, в свою очередь, устремляю взгляд на другого, ибо в силу одного своего самоутверждения я конституирую другого как объект и орудие, я насылаю на него отчуждение, за которое он должен будет нести ответственность. Первородный грех, таким образом, – само мое возникновение в мире, где наличествует другой, и какими бы в конце концов ни были мои отношения с ним, они всегда будут вариацией на одну и ту же тему – тему моей виновности»

Из «Монадологии», небольшого текста — 90 нумерованных тезисов (Это №№  10-12): «Я также принимаю за бесспорную истину, что всякое сотворенное сущее подвержено изменению – а следовательно, и сотворенная монада, а также что это изменение в каждой монаде непрерывно. Из сказанного следует, что естественные изменения монад происходят в силу внутреннего принципа, поскольку внешняя причина не может оказывать влияния внутри монады. Но, кроме принципа изменения, должна существовать еще некая деталь того, что меняется (un detail de ce qui change), которая производит, так сказать, видовую определенность и разнообразие простых субстанций. Эта деталь должна обнимать множество в единстве или в простом». Почтеннейший Василий Петрович Преображенский, явно смущенный загадочной «деталью», заменил ее на «многоразличие» (что так и осталось в советском 4-томнике), потеряв, как мне кажется, важный лейбницевский смысл (да и смысл вообще): «Но кроме начала изменения необходимо должно существовать многоразличие того, что изменяется». Куно Фишер поступил тоньше: он заменил «деталь» на «субъект изменения»: «кроме принципа изменения, должен быть дан также и особенный субъект изменения» (и в скобках привел по-французски «деталь»). В помощь ему было то, что и у Лейбница в предыдущем тезисе «подвержено изменению» в оригинале звучит как «est sujet au changement».  К тому же, добросовестный Фишер сопроводил это место примечанием: Я не считаю выражение «détail de ce qui se change» смутным. Оно говорит о большем, чем об автономном изменении, и его нельзя переводить, как «особенное изменение». Ибо «ce qui se change» обозначает не изменение, а то, что изменяется, или субъект изменения. Следовательно, «détail de ce qui se change» есть особенное содержание этого субъекта, или изначальная особенность каждой монады, которая как таковая отличается от всех остальных. Выражение это обозначает, стало быть, изменяющегося индивида, или индивида, который развивается и потому соединяет в себе множество различных состояний. То, что Лейбниц именно так понимал употребленное им выражение, явствует из непосредственно следующего выражения Монадологии: «Эта деталь должна заключать множественность в единице или в простом (ce détail doit envelopper une multitude dans l’unité ou dans le simple)» Но смотрите, как интересно. Есть меняющаяся, развивающаяся монада – субъект изменения. Но Лейбниц зачем-то выделяет в ее составе особую «деталь», отвечающую за особость монады, ее субъектность и автономию. Суверенность. И никак нельзя видеть в этой «детали» свойство или отождествлять ее с самой монадой. Деталь – многоговорящее слово. У него интересная этимология: от франц. tailler – кроить, резать (тут и tailor, и талер – резаный, как на «рубль»), там и латинский корень: talea – стержень, черенок, давший в позднелатинском talio (режу). Короче: деталь Лейбница – это что-то особенное внутри монады. Что-то, дерзну сказать, вроде ее Я, эго…