Жизнь укладывается только в одном-единственном, громадном, как крик, чувстве. Имени у него нет, потому что все имена меньше его.

Работа впихивает человека в роль, и он всем душевным телом чувствует, как эти рамки в него врезаются. Хочется уже побыть человеком вообще, за пределами рамок (где, собственно, и происходит самая человекообразующая работа). Почеловечествовать. (На самом деле это не так легко – так и тянет скатиться в роль, упаковаться в какую бы то ни было коробку с её размером и формой, - а ты попробуй, стоит того.) Роли и позиции нарыли тебе много смыслового сырья (сразу воображается влажная, липко-рассыпчатая почва, с корешками, жучками и червячками). Сиди вот, обрабатывай.

Поздний август важнее, лучше, крупнее, значительнее всего, что в нём происходит, - что бы ни происходило. Он сам по себе – событие. Он сам, весь, целиком, со всей своей мимолётностью и незакрепляемостью, - абсолютная ценность.

Да и вообще, выдумывание мира – существенная, необходимая часть взаимодействия человека с ним; иначе говоря, насущно необходима известная степень нереалистичности и заблуждения, так сказать, активной слепоты («энергии заблуждения»), продуктивного непонимания. Да, наверно, и непродуктивного тоже. (Необходима настолько, что максимальная реалистичность – если таковая возможна – сама по себе кажется формой ослепления: она слепа к невозможному и несуществующему.) Ну хотя бы потому, что (не говоря уже об удовольствии от процесса. От процесса самообольщения, да) без этого полноты взаимодействия с миром уж точно не будет – а хочется-то именно её.

Всё больше потребности в том, чтобы накапливать одиночество, вслушиваться, вчувствоваться, всуществовываться, вбываться в него,— как будто вместе с ним ты накапливаешь и запасы времени, - а что, почему бы нет, человек ведь состоит из времени, чем дальше, тем всё больше из времени, и оно постепенно вытесняет из него все прочие вещества. И, конечно, исчезает вместе с ним, поскольку назначение времени в том и состоит, чтобы исчезать, оно – сама материя исчезания. Оттого и хочется так эту материю замедлять, загущивать, копить.Не говоря уж о том, что, попросту, человеку наедине с собой мир слышен лучше, тоньше и чётче всего....Ничего не надо. Никаких преград между собой и миром, чем меньше их, чем прозрачнее и проницаемее они, тем лучше.Перед окончательным слиянием с миром не это ли то именно, что нужно.

Старость – пиршество прошлого, торжество его. В старости прошлое раскрывается и расцветает. Бывши настоящим, оно было, как оказывается, всего лишь материалом для самого себя, комковатым сырьём. Теперь оно созрело и наполнилось такой силой, что ноги подкашиваются, когда смотришь. Оно становится нуминозным. Что казалось зыбкой водой – оказалось огнём.

Домашнее сидение сообщает душе округлость – огромную шарообразность, а дорога – протяжность, вытянутость. Надо ли говорить, что для полноты жизни необходимы обе формы существования, но, оказавшись внутри одной из них, принимаешь за полноту жизни именно её.

Необязательное предпочитаешь обязательному – даже интересному – единственно потому, что в необязательном есть свобода и воздух, а в обязательном – просто в силу его обязательного, обязывающего статуса, какими бы достоинствами оно ни обладало, - их нет. В обязательном, куда скорее, - огонь. В нём и горим. ** Необязательное – совершенно независимо от своих содержаний и прежде их – важно уже ради самого опыта необязательности. От обязательного-то хочется сбежать только потому, что оно есть, что оно обязательно, - и нагородить себе нового, своевольного, - необязательного обязательного. И бегать уже от него.

Прохладные воды июня – тонкого, переменчивого, прозрачного, - такого, каким и должен быть он, близкий родственник воздуха и воды, созданный из взаимопроникновения их веществ, чуждый (по внутреннему своему, уклончивому существу) жару огня, тяжести и плотности земли. Он весь – неровное дыхание, мимолётное прикосновение, куда более поверхностное, чем глубокое. Быстрый сон наяву под едва прикрытыми веками. Июнь – упражнение (всего существования в целом) в зыбкой лёгкости – даже при том – особенно при том, что к ней ничто не располагает, уж куда скорее наоборот. Тем важнее его опыт.

Дурацкая, детская, непрояснённая в силу своей как будто очевидности, непрорефлектированная интуиция, вертящая тобой, как всё непрорефлектированное: твоё человеческое качество (то есть – смешно, но тем не менее – и количество+качество образования, и то, как ты устраиваешь свои отношения с людьми, и как ты выполняешь свои повседневные обязанности – всё, всё вот это вплоть до твоего внешнего вида, потому что он, конечно, результат дисциплины и самоконтроля) – словом, твоё человеческое качество имеет какое-то, и скорее всего, прямое отношение к бессмертию. Мнится (какой-то внутренней формой, прежде сознательных установок чувствуется), что-де чем ты будешь лучше, тем ты будешь бессмертнее. Идея эта не так безумна, как может показаться, потому что стремление быть «лучше», несомненно, - борьба на стороне космоса против хаоса, становления против разрушения, в конечном счёте, да, - жизни против смерти, бытия против небытия. (Вот поэтому-то, кстати, кажется, будто вина, собственные поступки, которые ты осознаёшь как плохие, - перечёркивают тебя, отрицают, уменьшают как личность, как единицу существования, будто они – ущерб в самом бытии.) Другой вопрос, что к личному бессмертию это (драка с небытием на стороне бытия), по всей видимости, никакого отношения не имеет.

должно быть трудно – едва ли не всё – чтобы жизнь чувствовалась острее и подробнее, чтобы она вообще чувствовалась. Лёгкость поверхностна и слепа. Будь поэтому благословенно всё затрудняющее – значит, уточняющее, не позволяющее вниманию улететь; все эти вериги.

всё более кажутся мне перемещения в пространстве насилием над естеством, над его внутренней тишиной, а сидение дома в рабочем углу с неисчерпаемым видом на соседний дом, школу и университетский шпиль – обилием возможностей, щедрым и счастливым. Всё меньше хочется вдаль и вширь, всё сильнее, всё упорнее, всё страстнее (о, у старости свои страсти!) – вглубь. И единственное, что нужно человеку для того, чтобы жить и дышать, - это (ну даже не обязательно компьютер, хотя пусть) хребты книг вокруг, толстый-толстый блокнот и запас тонких гелевых ручек с чорными-чорными, как печаль моя, чернилами. Перьевая тоже подойдёт. И ночь.

…но, наверное, твоя внутренняя связь с человеком не прекращается даже тогда, когда прекращается у тебя внутренняя речь к нему, - что долгие годы уверенно казалось мне именно прекращением (внутренней – все другие, мнилось, ненастоящие, конечно) связи. Вообще-то она длится, пока ты ещё помнишь – не головой только, понятно («голова» - это уж последняя степень угасания: типа – ну да, знаю, кто это такой), - но общим чувством, сохраняешь в себе его форму. Помнишь его внутренним молчанием. Есть, как давно поняла поэт, три эпохи у воспоминаний, и вот они тут: внутренняя речь. Внутреннее молчание. Внутренняя немота.

Настоящие (даже не высшие, хотя почему бы и нет, - не получается, надо думать, почти ни у кого) мужество с достоинством состоят в том, чтобы жить без надежды, не обольщаясь ею, не утешая себя сказками о лучшем будущем вообще и не будучи в зависимости от этих сказок и от утешения ими. Хотя бы уже, например, потому, что жизнь имеет смысл (и ценность) независимо от того, что станется с нею в будущем и сколько вообще ей предстоит продолжаться, она имеет его – весь! - каждую секунду. Смысл имманентен жизни, она и есть смысл, именно поэтому так настойчив и неотвечаем, отвечаем многократно и никогда не достаточно вопрос о её смысле, - так человек не может видеть себя извне, если, конечно, не имеет зеркала. Вот, все ответы на вопрос о смысле жизни – это просто разные зеркала, из разного материала, которые по-разному отражают и по-разному (и неизбежно) искажают. Поэтому очень наивно принимать (неминуемо частичные и искажённые) отражения за отражаемое как таковое.

А зачем нужно иметь внутри себя правильное – то, которое ты искренне считаешь правильным – мнение о происходящем независимо от того, что от твоих внутренних решений ничего в большом внешнем мире не зависит и независимо же от того, какое отношение твои внутренние решения способны иметь к Объективной Истине (спойлер: примерно никакого)? А для спасения души. Потому что честность перед собой, основа всех прочих честностей, - добродетель.

Что бы ни делал человек, он, по существу, делает, разными средствами, и словесными и несловесными, только одно – наборматывает собственный, персональный миф – на котором и держится, - прихотливо, произвольно, субъективно и нерасцепляемо (внутри этого мифа) соединяя разные области существования друг с другом. Ничего другого он не делает, всё остальное – побочные продукты этого главного, всеобъемлющего, единственного занятия.Иногда этот миф могут заимствовать и другие – делая его (или его фрагменты) частью собственного.

Бессобытийность, конечно, хороша тем, что на её фоне события воспринимаются острее и вообще чувствуются значительнее (а человеку нужен опыт значительного, да, - для внутренней крупности, да хотя бы просто для того, чтобы быть человеком, - это человекообразующий опыт), - но хороша она и сама по себе. Всё менее хочется (всё более не хочется) того, что звоном и грохотом – да хоть бы и музыкой – отвлекает от внутренней тишины.

Соблазн интерпретации – сильный соблазн, один из сильнейших. Интерпретируя, толкуя, препарируя, объясняя текст, человек получает сладчайшую иллюзию (не факт, что соответствующую хоть какой-нибудь истине) если и не прямо власти своей над ним, то хотя бы того, что он сильнее текста, ну по крайней мере равномощен ему (о, самообольщенье), а тем самым, значит, сколько-нибудь сопоставим и с самим автором текста – если опять же не сильнее его, который сам себя не понимает, а ты вот пришёл и объяснил. Соблазн интерпретации – это соблазн самоутверждения, суетный и злой (по крайней мере, потенциально), как и всякое самоутверждение. По идее, не сопровождать бы текст (любой!) своими комментариями (тем самым паразитируя ведь на нём) да ещё и придумывая всяческие объяснения и оправдания этому занятию, а отпустить бы его, каждый, на свободу, позволяя ему самому распорядиться тем, как он будет воспринят и понят, - в каждом тексте (включая самые тёмные) предостаточно возможностей к тому, чтобы быть воспринятым самостоятельно, без опор на внешние костыли.

Возможность читать и писать по ночам – это победа над временем в той мере, в какой она вообще возможна, лучшее из не то что достижений, но – щедрых (и да, незаслуженных) подарков жизни.

если есть хоть малейшая возможность медлить – её надо немедленно и жадно использовать, а если её нет – её непременно надо создавать.(Для чего-для чего. Самоочевидно же: для полноты жизни.)

Чем дальше, чем всё меньше (тем всё больше не) хочется куда бы то ни было ходить и уж тем более ездить, потому что в этом видится рассеяние, рассредоточение жизни, - сидение же дома и собирание себя вокруг некоторых жёстких программ (особенно при моей-то разбросанности) приводит жизнь в состояние высочайшей, острейшей, терпкой концентрации («Всё настоятельное - терпко», как сказал один давно умерший поэт. Вот и здесь.) Конечно же, это приводит к максимальной полноте её переживания – и чувствуется даже важнее смысла, потому что оказывается его условием и стимулом, прямым, может быть, кратчайшим путём к нему. Вся жизнь собирается в жгучую точку, и это (почему-то) гораздо сильнее и драгоценнее всех, любых внешне получаемых ярких разнообразных впечатлений. И в этом сберегании и усилении – одновременно – жизни, разумеется, мнится что-то родственное (любимой навязчивой идее -) бессмертию.

Слово в сложных текстах воспалено, в простых – прохладно. В некотором смысле о сложных текстах вообще, стихах в особенности думать и писать (это почти одно и то же) легче, чем о «простых» (так-то я догадываюсь, что никакой текст не прост, - ну, почти, - но всё же есть степени), с линейной организацией смыслов и образов: сложные можно домысливать – они сами, своим вызовом, своим раздразниванием запускают ассоциативное движение (и иногда оно даже оказывается путём к пониманию), - а вот «простые» (в своей самодостаточности, в своём - наверняка мнимом, но тем не менее - равенстве самим себе) – как раз наиболее герметичны, о них не знаешь, что и сказать.

Как говаривал мудрый Дмитрий Бавильский paslen (цитируя не помню уж кого, да так ли важно), путешествия невозможны, поскольку повсюду таскаешь самого себя. Штука в том, что этот самый ты сам всё время изменяется. Он разведывает собственные границы, ресурсы собственного восприятия, пределы своей растяжимости и изменчивости, встраивания в себя разных способов быть. Шатание по свету, попадание в чужие среды – чем чужее, тем вернее, - это самопроблематизация, выдёргивание надёжной (мнящейся таковою) основы из-под собственных ног: ну-ка, как соберёшь новую, соберёшь ли вообще? Опыты на себе.

Читать написанное людьми – прекрасный, прекрасный способ говорить с ними (даже – быть ими), не обременяя их собой, необходимостью реагировать на твою персону с её не очень-то прошенным вниманием, а себя – необходимостью расплачиваться (самой собой) за их реакции.Чтение – форма не только свободы (её-то уж конечно), но ещё и – насколько возможно – чистой совести (которая – тоже форма свободы).Чтение – один из лучших (может быть, лучший) из способов – интенсивно, многообразно, избыточно живя – при этом не быть.

Красота требовательна (что бы ни оказывалось её носителем, хоть опавший лист в луже, хоть пятна света на стене, - в ней всегда есть нечто выбивающее, вырывающее из обыденного порядка вещей и отсылающее к другому порядку): она заставляет человека быть человеком, более человеком, чем он есть. Чуть ли не принуждает к этому.(В иных городах она просто хватает человека за грудки и трясёт, трясёт, трясёт.)Ну и, конечно, она сберегает человеческое (мощно его аккумулируя), когда оно в силу чего бы то ни было норовит утратиться.

А молодость со всеми её подробностями случается с человеком затем, чтобы всё последующее, всё оставшееся время можно было думать о ней, перетолковывать её, отчасти и повторять её – на новых носителях, но в какой-то мере ведь и на старых (о, это пластинка для бесконечного проигрывания), воссоздавать её. Чтобы она во всю остающуюся жизнь была ресурсом, запасом всяких образцов, хотя бы и отрицательных – для отталкивания и(столь любезного сердцу моему) преодоления. (И надо ли говорить, что осень куда острее – потому что глубже, объемлющее – пахнет молодостью, чем какая-нибудь там летучая весна?) Она нужна – для неисчерпаемости.

А сейчас я вообще думаю, что, разъезжая по пространствам, человек теряет время – в буквальном смысле теряет его из виду, - пространство отвлекает своими броскими приметами, и чем более оно чужое и экзотичное, тем более и отвлекает, канал внимания забивается приметами и предметами пространства, иной раз и до полной непроходимости, и время перестаёт быть видимым.

несбывшееся и тоска о нём нужны для внутреннего огня. Что человек без внутреннего огня? - Да всего лишь небольшая часть самого себя.)

О несбывшемся (и фатально неспособном уже сбыться в чаемом виде) имеет смысл говорить (и думать, и воображать, и печалиться) хотя бы потому, что, когда о нём говоришь (и думаешь, и т.д.) – оно отчасти сбывается, прорабатывает тебя как смысловая структура, приводит твою нынешнюю жизнь в некоторый порядок.Не говоря уж о том, что это — разращивание душевного пространства, увеличение его измерений.

сожаление о несбывшемся – важно не только психологически (некоторые чувства должны быть прожиты; ужимать себя до чистой конструктивности и «позитивности», не про нас будь сказано, - существенное огрубление себя и жизни вплоть до искажения), но и шире, как культурная именно форма, значимая не только внутри отдельной личности, но и за её пределами: во-первых, сожаление даёт понять – прояснить, продумать – ценность того, что не состоялось, а во-вторых, позволяет понять состоявшееся в его уязвимых точках и недостаточностях (как открытых для дальнейшей доработки, так и закрытых для неё, чтобы уж совсем не биться головой в отсутствующие двери). Ну и в-третьих: налаживает пути коммуникации, взаимодействия, взаимообмена элементами как между разными и равно необходимыми модусами бытия

…потребность в отчаянии – сколько ни сопротивляйся и отчаянию, и самой потребности в нём, - потребность в предельном. Без отчаяния, без приведения им всех чувств в состояние экстасиса не прочувствуешь ни мира, ни себя, ничего.

В сущности, признание – и внешнее, и внутреннее - того, что ты ни в чём ничего не понимаешь, очень освободительно: оно снимает ответственность (с которой, ну, положа руку на сердце, признайся же, - ты ведь реально не справляешься – да уже и не хочешь справляться).Оттого-то так тянет признаваться в своём непонимании – может быть даже, преувеличивая его; оттого это так радостно и легко.

Конечно же речь идет об отце — он первичен. Именно он или его отсутствие задает и определяет ту цепочку мужчин, которые придут в жизнь его дочери. Не случайно страусиный феминизм лишь недавно поднял голову. Но не только он, мы видим как сегодня женщина эмансипировалась, отбросила юбку и встала на свои тяжелые крепкие ноги, её пальцы выросли вместе с усами, а челюсть расширилась. Их черные орды заполонили мегаполисы, прорвались сквозь тяжелые врата институтов, попутно изнасиловав науку, спортивные арены, они привнесли дребезжание своих жил в поэзию и литературу, и даже сам Нобель одарил их вниманием. Но всего этого мало, ибо они рвутся к власти, власти безграничной. И вот однажды их осенило: раз мы не можем завоевать мужчин и сделать их рабами, мы родим рабов, лишим их отцов, и будут они общими среди остальных. Так исчезло мужское....Женщина оказалась замурована в мужском образе. Напоминая жука, которому необходим хитиновый панцирь для сокрытия и защиты мягких внутренних соков. За неимением хребта, она не может избавиться от экзоскелета. Отец не передал ей стержень, маленькой девочкой она не видела рядом силы, он не был включенным, чутким к каждой клеточке её души, хотя может и проводил вместе редкие дни, покупая ей какую-нибудь ненужную игрушку.. когда её обзывали, буллили, оскорбляли, унижали, он не встал на ее сторону, он не встал ее защиту. И она сломалась, закрывшись от мира навсегда. С тех пор она мстит мужчинам, кастрирует каждого проявившего к ней расположение, потому что хочет отомстить ЕМУ. Для этого надо быть сильной и девочка однажды становится ей. Хоть и внешне.

Мир – огромное, огромное, на разрыв всего, обещание, которое никогда, никогда не может быть исполнено. В том и назначение его.

жизнь – неустанное упражнение в собственной смертности. Не в смерти, нет, не в умирании (ну, в них есть свои упражнения), - а именно в смертности: в осознании и прочувствовании собственных границ, в распоряжении убывающим временем и веществом жизни, которые в этих границах умещаются, - и этот навык надо именно что создавать и отрабатывать всё время заново, потому что условия же меняются постоянно, границы сжимаются, время убывает